Пенаты - Наталья Галкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Моряк усиленно рекламировал свое зелье питейное; и прочие, попробовав, пришли в восторг. Затейник тут же достал аккордеон и стал музицировать. По правде говоря, что было дальше, никому толком не известно.
Вернувшийся в столицу С., чем-то смертельно напуганный, всякий раз рассказывал новую историю, изрядно расходившуюся в деталях с предыдущей. Постоянным являлся только факт гибели М. — в час ночи он выбросился (или выпал) из окна номера, ударился головой об обводящий дом узенький асфальтовый поребрик (хотя более вероятно было угодить на широкий свежевскопанный газон) и умер в «скорой» по дороге в больницу, не приходя в сознание.
В одном из устных повествований С. фигурировал некий запоздалый прохожий («это путник запоздалый у порога моего, гость — и больше ничего...»), возникший за полночь у бич-холла, дабы увидеть в окне пятого (или четвертого, даже этажи в рассказах С. менялись) этажа, не по сезону распахнутом настежь окне, сидящего человека в белой рубашке. Прохожий якобы зашел к дежурной по гостинице — рассказать о человеке в окне; хотя местные жители предпочитали к ночи район бич-холла не посещать, обходили стороной, а уж внутрь зайти после одиннадцати вечера и не помышляли, хоть все окна расшиперь и на каждый подоконник поставь по портовой невесте в чем мать родила. По доброй воле, это точно, никто бы не зашел. После визита сердобольного прохожего, тут же растворившегося бесследно во тьме ночной, словно его и не бывало, дежурная (или дежурный) якобы поднялась на четвертый (пятый) этаж, прихватив с собой пару дюжих сердобольных постояльцев (вроде трезвых, что само по себе, ежели учесть время и место действия, достаточно фантастично), которые, ничтоже сумняшеся, высадили дверь в номер и заботливо попросили М. сойти с окна, на что тот ответил: «Не подходите ко мне, иначе я прыгну». Дюжие постояльцы тут же к нему и кинулись, и М. выбросился из окна. Геометрия прыжка была не совсем ясна, потому как поребрик, на который попал он головою, на котором то есть сделал стойку на голове, был не шире полуметра, тогда как вскопанный газон — метра два с половиной шириною.
Вот когда за полгода до случившегося с М. в бич-холле выкинули из окна проигравшего (или проигранного?) в карты (то ли за неуплату долга, то ли чтобы ему не платить, но тогда он должен был бы быть выигравшим, — то ли за дерзость), тот угодил как раз на газон, отделался тяжелым переломом и легким испугом.
В другом рассказе С. срывался в половине двенадцатого провожать на аэродром затейника, а моряк, поивший их кофейком по-гречески, уходил в другой номер к приятелям. В третьем повествовании С. пребывал в гостях у дочери высокопоставленного чиновника в доме напротив и видел из окна драку, то ли в бич-холле, то ли на улице; в четвертом сообщении драка происходила накануне, причем четверо били одного головой об стенку, а проходящий мимо М. будто бы сказал: «Какая дикость, Господи, какая дрянь...» — очевидно, имея в виду сцену как таковую.
Следователь приехал в бич-холл утром, а не ночью, почему — неясно, все свидетели до утра могли договориться, сочинить любую легенду и вызубрить ее назубок, — если только и про следователя С. говорил правду. Когда М. хоронили, на переносице слева была у него отметина, словно от удара. Вскрытия почему-то не делали вовсе. В общем, история моя даже не является, строго говоря, историей. В ней известно начало — четверо в белых рубашках за столом с воблою, водкою, полной окурков пепельницей и дымящимся в стаканах кофе по-гречески — и конец, то есть похороны М. блистательным весенним солнечным днем.
Да, через полгода С. уехал работать на Камчатку, пребывает там по сей день, сделал карьеру и благоденствует.
— Ваша чашка, прошу, — сказал прозаик. — Как грустна и темна провинциальная жизнь.
— Ваша чашка с эликсиром сатаны, — сказала Лара, передавая поэту дымящуюся зеленую чашечку.
— Мало того, — сказала подошедшая Адельгейда, — что вы балуетесь эликсиром сатаны, вы еще и молоденькую девушку им спаиваете. Лара, что тут происходит?
— Мы пьем кофе по-гречески, — отвечала Лара, — я уже допила, моя чашка свободна; Б., вы нальете кофе Адельгейде? А то она и впрямь думает, что мы пьем невесть что.
— Но мы и вправду пьем невесть что, — сказал он.
Прозаик обратился к Адельгейде:
— А вы никогда прежде не пробовали кофе по-гречески? и не слыхали каких-нибудь романтических историй, с ним связанных?
— Не пила, — отвечала та. — Я только знаю, что в девятьсот пятнадцатом году в Новониколаевске жил заезжий человек, поивший посетителей в своем крошечном кафе кофе по-арабски, по-турецки и по-гречески, кто какой пожелает.
— Откуда знаете?
— Мемуары читала.
— Чьи?
— Не помню.
— Чудное название, — сказал прозаик, — для повести: «Забытые мемуары».
— А ваша история тоже мрачная? — спросила Лара будущего рассказчика.
— Ваша ведь не мрачная, — сказал он. — И моя ни в малой мере.
— Мы слушаем, — сказал Маленький.
— Речь пойдет об одной экспедиции на Алтай.
Мы поставили палатки неподалеку от бирюзово-зеленого горного озера, между озером и крошечным водопадом питьевой воды. Ключевой. Место выбрал наш руководитель, селевик по специальности.
— От «се ля ви»? — спросила Лара.
— Сели он изучал. Сель — поток грязи, смешанной с водой, прорыв талых ледниковых вод, поток, смывающий целые селения, хуже обвала, стихийное бедствие.
На вторые сутки один из сотрудников, геодезист, обещал угостить нас замечательным кофе, восстанавливающим силы и подбадривающим не хуже женьшеня. Он заваривал свой кофе сам. Напиток — названный им кофе по-гречески — был на редкость вкусен. Мы пили его и смотрели на снопы искр над костром, обычное дело, на растопку шла сухая трава, а среди трав попадались и годящиеся для устроения домашнего фейерверка, как годятся на то здешние мхи.
— Это какие мхи? — подозрительно спросила Лара. — Назовите немедленно. Я хочу маленький домашний фейерверк!
— Будет, сделаем. На следующий вечер некоторые из нас ощутили не то чтобы страх перед ночью, а, скажем, эффект присутствия. Ощущение, что мы здесь не одни, кто-то наблюдает за нами из трав, из-за кустов, из-за каменных сколов. Руководитель экспедиции спросил, не слыхали ли мы о сказочной стране Баюль. И, поскольку мы о ней слыхом не слыхивали, поведал нам: по легендам, бытующим среди жителей гор, есть где-то высокогорная страна Баюль, чьи обитатели то видимы, то невидимы, смотря с кем дело имеют; кому показываются, кому и нет. В стране Баюль все счастливы и живут не по человеческим законам, а в нерасторжимой связи с природою. Пути в эту страну нет.
Помнится, рассказ селевика, обрамленный снопами искр от кострища, запахом кофе по-гречески, панорамой горных склонов и дальних горных цепей, осененный шемаханским шатром многозвездных небес, произвел на нас особое впечатление.
А к концу следующих суток мы увидели их. Я не знаю, не снились ли они нам, может, то был массовый гипноз либо психоз от паров колдовского зелья, о котором мы бестрепетно беседуем в настоящую минуту, прихлебывая его запросто, как какой-нибудь общепитовский чай «номер тридцать шесть».
Мы называли их «снежными людьми». Самая восторженная из очевидиц звала их марсианами, а будь среди нас фантаст, он именовал бы их пришельцами или инопланетянами.
Видения, или существа, подобны были людям («антропоморфны», — сказал антрополог); отличали их от нас рост, походка да, пожалуй, черты лица. Наши снежные люди рядом с нами смотрелись как баскетбольная команда. Один из наших геологов, молодой человек под два метра, все приговаривал: «Нет, вы представляете: поворачиваюсь — и на уровне моих глаз женская грудь! Я почувствовал себя полным идиотом!» Мужчины чуть выше женщин. А ходили они особенным образом: прямо, преувеличенно прямо, особая выправка, голова задрана, как у балетных, походка плавная, величавая, пластичная. Скорость ходьбы увеличивали наподобие дельфинов — непонятно, за счет чего, вроде никаких движений не прибавляется, и не бежит, а удаляется молниеносно, уходит — и все!
Походили они на адыгейцев и на египтян — разрезом глаз, узких и вытянутых к вискам, но монголоидов не напоминали, хотя скулы чуть выделялись.
Мы видели их — или общались с ними — в течение отведенных нам для работы двух недель.
В тот вечер мы сидели, как накануне, у костра, слушая и распевая под гитару туристские песни, попивая кофе по-гречески, развлекая друг друга анекдотами, байками, бутербродами с копченым сыром и консервами. «Сиреневый туман над нами проплывает...» — и в ущельях, и на склонах действительно плавал сиреневый туман, звезды на месте, мы пели дружно и с удовольствием, хотя не знаю, как звучал наш хор со стороны. «Горы высокие, горы далекие, горы и улетающий и умирающий снег, если вы помните, где-то на свете есть город, если вы знаете, он не для всех, не для всех», — и слова наших песен казались нам исполненными глубокого смысла, ясного только посвященным, посвященным в туристское братство, в кочевое очарование экспедиций, в жизнь вне городского комфорта, — но как бы на время; думаю, ни эскимосы, ни горцы ничего такого не поют, живут в природе, как могут; а мы были ни гости, ни хозяева — путешественники, наблюдатели, почти кондотьеры, те самые «странные люди», как в песне пелось. «Если им больно, не плачут они, а смеются, если им весело, вина хорошие пьют. Снег набегает, и волосы женские вьются, и неустроенность им заменяет уют». Если хотите знать, сие четверостишие было нашим кредо, нашим девизом, нашим штампом поведения; я до сих пор не могу избавиться от его влияния, веду себя в соответствии с его указаниями, хотя теперь мне все больше и больше нравятся люди, которые, знаете ли, плачут, когда им плохо, и смеются, когда им весело, а не водяру жрут.