Пенаты - Наталья Галкина

— Когда я был молодой, мне хотелось сойти то на том полустанке, то на этой станции, то в деревеньке остаться промелькнувшей.

— Романтика, — отвечал уважительно собеседник.

«Романтика? — думал он. — Просто из окна все лучше, деталей не видно. Мусор незаметен, нужники не воняют. Хрен тебе, старичок, от себя с поезда не спрыгнешь, сиди, где сидишь».

В этот момент в городе, оставшемся за спиной, беседовала одна его приятельница с его нынешней любовницей.

— Что ты в нем находишь? Он вечно без денег и вообще ненадежен.

— Если бы ты хоть раз съездила с ним в лес, увидела, как он ставит палатку, разводит костер, ты бы очаровалась, поняла: он настоящий мужик.

— Я понимаю, кто настоящий мужик, кто нет, по другим параметрам. И за каким фигом мне ездить в лес? Что за первобытнообщинные дела? Я лучше на выходные с Бобиком в Хельсинки скатаюсь.

— Какая у него машина?

— «Сузуки».

Станции мелькали, он выходил покурить, едущая с внуком с прической время от времени продолжала пялиться, но он уже подъезжал, еще немного, еще чуть-чуть. Стоя у двери в тамбур, электричка уже тормозила, он напевал: «Вся жизнь впереди, разденься и жди! «Они с приятелем обожали песни ретро, вечно их переделывали, ржали до упаду. Нет, это надо же: «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз!» Вот именно.

По потрескавшемуся асфальту покосившегося перрона он пробежал до стертых кривых ступенек лесенки, миновал замусоренный обертками от «сникерсов», окурками, бумажными стаканчиками помоечный газон, на коем функционировали два черно-грязных бомжа на карачках (один блевал, лицо в крови, ну совершенно расквашенная рожа, другой собирал бутылки и окурки). Вгляделся, не переходя дороги, издали, в маленький толчок, там можно было удачно купить куртку или пару штанов, сегодня весь первый ряд заполонили то ли летние, то ли вечерние полупрозрачные с блестками платья: Турция? или Эмираты?

Он пошел было к автобусной остановке, но раздумал ждать, чтобы потом тесниться. «Городок-то с горстку, пешком дойду».

Останавливаясь закурить, он заметил, что остановился на мостике через ручей. Двое детей у перил, нарядные, как попугаи-неразлучники в нежно-анилиновом оперении, мальчик и девочка, соревновались в плевках в воду на дальность. Любопытствуя, он курил и глядел на детей. Как ни странно, девочка плевала лучше.

В ручье валялись бутылки, цветные банки из-под пива; не обращая внимания на подробности жизни, вода весело летела своим путем. Он заметил: ручей убегает под находящийся несколько дальше горбатый каменный мостик, видимо, финский, старых времен, теперь такие делать слабо, по крайней мере, в родном отечестве. Мостик привлек его внимание.

Берега ручья заросли тысячелистником, лютиками, ромашками, куриной слепотой. Вдруг ему захотелось спуститься к ручью, пойти вброд, пройти под финским мостиком. Он даже рассмеялся — надо же, где только не настигает человека сентимент! На такой-то пристанционной помойке. И водичка-то в ручейке, небось, — сплошные вибриёны, три холеры, две чумы, век не отмоешься, один бытовой сифилис чего стоит.

Приятель, конечно же, его ждал, они собирались немного поработать на компьютере, но сначала, как всегда, попьют кофе; приятель станет уговаривать его идти на пляж, да иди ты, такая грязища этот твой залив, одна зараза, лучше перекусим в кафе и двинем на велосипедах на озера; ты когда-нибудь купишь «мерседес?» А ты что, хочешь прокатиться в Хельсинки? Я бы лучше сразу на Гавайи. Если мы будем все кататься на Гавайи, они скоро превратятся в Курилы.

Он бросил окурок в веселящуюся темную воду, поправил на плече цветной рюкзачок и пошел под виадук.