Пенаты - Наталья Галкина

— Ларочка, не пора ли вам домой? — спросил прозаик, проходя мимо.

А поэт добавил:

— Молодые люди, вы бы хоть к соснам отошли, обнимаетесь посреди пляжа у всех на виду.

— У кого это — у всех? — спросила Лара, поправляя прическу и отстраняясь от него.

Рот ее ведьмински потемнел, щеки горели, глаза сверкали.

— У нас, например. А вы, молодой человек, не сбивайте с толку самую хорошенькую барышню Териок. К тому же вас Маленький дожидается наливку допивать.

Он пошел провожать Лару до дома.

— Мы слишком долго молчим, — сказала Лара.

— Я не знаю, что и сказать.

— Это дурной знак, — сказала Лара.

— Плохая примета?

— При чем тут примета? Просто у нас даже пляжного флирта не получится. А жаль!

— Жаль? — переспросил он.

— Я еще никогда ни с кем не целовалась, — сказала Лара, и мне очень понравилось. Вы, должно быть, бабник отчаянный, вам этого не понять.

— Кто вам сказал, что отчаянный?

— Видно. Невооруженным глазом. Отчаянный и оч-чень серьезный. Все понимаете грубо, в лоб, по-солдатски. А флирт — дело тонкое. В особенности пляжный. А вы заметили, на кого похожи поэт Б. и прозаик Т. при вечернем освещении? здешние современные Пушкин и Достоевский. Похожи, как карикатура на оригинал. И, не стесняясь, сходство подчеркивают. Смешно, правда?

— Д-да, — согласился он неуверенно.

— Какую вы гадость пили? — спросила Лара. — Впредь целуюсь только с трезвенниками.

Он крикнул ей вслед:

— Лара, бросаю пить!

Она обернулась, улыбнулась, ушла.

Ему захотелось пройтись.

Следуя мимо лачуги, он увидел в ее подслеповатом оконце слабый свет. Осторожно, стараясь держаться вне поля зрения окон, разувшись, ступая по-индейски бесшумно, он приблизился.

В лачуге снова репетировал перед зеркалом Николай Федорович. Роль, вероятно, имелась в виду та же, но монолог отличался отпредыдущего; впрочем, то могла быть просто другая часть монолога

— ...существует ли на самом деле загадка русской души? существует ли в русской душе нечто, не подлежащее ни анализу, ни воспроизведению, ни толкованию, ни определению словами?

Я полагаю, существует загадка, и пока она остается такой, то есть не разгадана никем.

Хотя загадочность присуща человеку как феномену, и заключается она в присутствии на равных началах добра и зла в одном существе, как бы в деликатесе присутствовали одновременно яд и противоядие, — только в разных пропорциях в разных порциях, прошу прошения за каламбур; такой, с позволения сказать, десерт за столом Екатерины Медичи.

Как известно, в Библии о человеке сказано все. Данный феномен особенно ярко представлен возгласами: «Распни его!» и: «Варавву!»

Что же касается человека русского, в нем вышеупомянутое свойство выглядит особо ярко, вследствие того, что добро и зло на широтах наших особые, и добро более щедрое, высокого полета, и зло страшнее, то есть перепад высот головокружительно велик, и горнее с дольним образуют престранную чересполосицу, да и ангельское не просто соседствует с бесовским, а словно на одних качелях качается.

Другая образующая загадочной души нашей — некоторое недоразвитие рационального, прагматического, логического; притом для балансу наличествует переизбыток иррационального, — интуиция обострена, имеют место видения и вещие сны, как бы введенные в обиход, а с ними озарения и прозрения. В некотором смысле мы страна гениальных недоумков, этнос юродивых.

Разумеется, на пути, на который мы вступаем, подобное личностное своеобразие представит собой определенное препятствие. Поскольку внешние проявления (типа альбинизма или хрестоматийных свойств обоняния и т. п.) мы, судя по всему, сумели увязать с типологией структуры, проследив разнородные качества по сводным таблицам, о коих я уже имел честь вам рассказать, дело за тем, чтобы попытаться связать внутренние, душевные свойства со структурой; я полагаю, именно это будет следующей стадией большого пути, ныне открытого для человечества.

Николай Федорович ораторствовал перед зеркалом при керосиновой лампе. Лампа стояла на полу, освещала оратора снизу, подсвечивала подбородок, еще более заостряла и без того вострые птичий нос, оттеняла посеребренный вихор на затылке.

Кто-то взял его за рукав. Адельгейда, приложив к губам палец, показала ему перстом указующим другой руки — прочь, быстро, туда в кусты ольховника и шиповника, к шоссе! Он подхватил свою обувку и ретировался, подчиняясь.

Адельгейда, стоя на пороге лачуги, сказала громко:

— Николай Федорович, Андреев приехал за младенцем.

— Иду, — отвечал оратор, видимо, чуть раздосадованный.

Fiodoroff шел впереди, в хлопающих сандалетках, в полудетских старомодных очках, с керосиновой лампою, которую он забыл прикрутить. Адельгейда следовала за ним; выходя из дома, она забыла снять весьма кокетливый передничек в мелкий цветочек; по обыкновению, она шествовала на каблучках, в черных лодочках на босу ногу. («Как испанская дуэнья», — подумал он, в своем ольховнике и шиповнике сидя.) Впереди идущий исчез в доме. Адельгейда задержалась, обернулась к кустам. Поймав его у стены лачуги подсматривающим и подслушивающим, она поначалу палец к губам приложила; потом указующий ее перст разъяснил ему, куда надлежит ему спрятаться; теперь она продолжала изъясняться с ним тем же образом: укоризненно покачав головой, покрутила пальцем у виска, а потом, заторопившись в дом, снова обернулась к нему с порога, улыбнулась и пальчиком-то погрозила, как нашкодившему ребенку.

Он вылез из-за кустов и отправился на свою верандочку. Маленький еще не спал, дописывал этюд с чайками на камнях белонощной Маркизовой Лужи, хотя этюдов с чайками уже и так было полно.

— Сегодня утром в дом-близнец принесли грудного дитятю, — сказал он Маленькому.

— Эка невидаль, — отвечал тот. — Их туда время от времени приносят.

— Зачем? — спросил он.

— Не знаю, — отвечал Маленький, изображая на переднем плане тускло-бирюзовый островок осоки. — Может, наш Николай Федорович — подпольный педиатр?

Глава четвертая

Манипуляции с почтовым ящиком. — «Какой я ворон, я здешний цензор»— — Приступ бессонницы. — Кое-что о Луне, отливе и приливе. — Адельгейда плачет, aFiodoroff сравнивает женщину с метеостанцией. — Странности благодарности как таковой. — Все, наконец, засыпают.

Ему не спалось. Он вспомнил Лару с потемневшим от его поцелуев ртом, плач младенца в тумане, керосиновую лампу на полу перед зеркалом. Дверь неподалеку хлопнула. Он глянул в окно. Николай Федорович все в тех же хлюпающих босоножках с холщовым мешком в руках спешил к шоссе. Неопределенное время белой ночи достигло апогея — шло к четырем. «Рановато. Интересно, почему он с мешком? За сморчками пошел? за строчками, старый сморчок?»

Fiodoroff словно провоцировал его; он отродясь ни за кем не подсматривал, но тут исправно отправился следить — просто так, из вредности, как школьник в переходном возрасте, поскольку Николая Федоровича слежка, даже воображаемая, выводила из себя.

Так и двигались они парой вдоль Приморского шоссе (первый — в открытую по пешеходной дорожке, второй — по кустам, по кустам, дорожку обрамляющим), пока обладатель холщовой сумы, перебежав шоссе, не достиг присобаченного к невыразительному забору почтового ящика. Картинно, словно провинциальный актер, поозиравшись, Fiodoroff привычным жестом почтальона приладил свой мешок к днищу ящика, вывалил все содержимое, все письма до единого, в торбу свою, после чего днище ящика захлопнул и украденную корреспонденцию заменил вытащенными из кармана тремя письмами, которые с удовольствием в опорожненный ящик и шваркнул. И рысцой, трусцой, очень довольный, поскакал со своей добычей домой мимо затаившегося в кустах.

«То-то мне Сергей не отвечает. Старичок-то бисов небось письмами моими камин подтапливает».

В доме-близнеце и вправду, кроме печей, имелся и камин, старинный, финский, лилово-коричневой керамической плитки, напоминавший таинственным отливом майолики Врубеля.

Некоторые письма в самом деле предназначались на растопку. Некоторые, перлюстрированные, прочитанные, признанные невинными подозрительным Цензором, отправлялись обратно в почтовый ящик и следовали к адресатам. Кроме сведений о посещающих дом-близнец, изымалось из обихода всякое упоминание о вновь прибывшем дачнике. У Николая Федоровича была своя логика, мало напоминавшая логику классических цензоров (хотя каждая эпоха несла свою моду на цензуру; знавали мы унтеров, неусыпно преследовавших все не являвшееся штампом, канцеляризмом, общим местом, газетным оборотом, всякое свободное излияние чувств, опасное именно своей непосредственностью, бесконтрольностью, непредсказуемостью). «Какой я ворон, я здешний цензор», — мурлыкал он на своем чердаке распечатывая письма, — безо всякого, впрочем, удовольствия, сурово, нахмурив брови, по-деловому исполняя не очень приятную, но совершенно необходимую работу.