Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Он во всем был согласен с отцом, но, как бы желая проверить свои мысли, опросил:

— Ты, может, скажешь, отец, что у нас трудностей нет и не будет?

Прохор Матвеевич пристукнул о стол ладонью.

— Трудности будут, и какие! Но не надо в слабости своей расписываться, понял? А ты нынче чуть не расписался.

— Ладно. Хватит, — нахмурился Павел.

— Немного лишняя гордость наблюдается у вас, — заметил Прохор Матвеевич. — Ребята вы разумные, волевые — сыновья мои, — такими и полагается быть, но и упрямства, самовольства у вас тоже хватает.

«Ну, пошел критиковать», — усмехнулся про себя Павел, любовно поглядывая на отца сквозь табачный дым.

Прохор Матвеевич вдруг сердито отрубил:

— Алешке я сейчас не прощаю. Ему надо бы транспортом командовать, мосты строить.

— Стоит ли упрекать его? — сказал Павел.

— Он супротив воли партии пошел, — жестко заметил Прохор Матвеевич. — Взгреть бы его за это.

— Взгреют и без тебя, отец. Да и за что? В армии он сделал не меньше, а то и больше нас. Ты что — недоволен нами, отец?

— Я-то? — Прохор Матвеевич, насупив брови, молчал. Потом махнул рукой. — Ладно. Об этом только мне положено знать. Давай спать. Тебе завтра рано ехать, а мне — на работу.

Они улеглись на твердые холодные постели и продолжали разговаривать впотьмах.

Ни один звук не проникал в комнату с улицы. Сквозь щели в светомаскировочных оконных закладках иногда пробивался призрачный свет шарящих по небу прожекторов.

Павел слышал, как отец ворочался в постели, вздыхал, иногда тихонько стонал. И Павлу вдруг стало ясно: отец страдал от домашнего одиночества. Ведь он так постарел за эти трудные месяцы, ослабел и нуждался в помощи, в самом простом уходе.

Только теперь, прислушиваясь к вздохам отца, Павел подумал, что старик ни разу не напомнил ему о матери, о своих думах о ней, словно боясь разбередить старую болячку и омрачить своими жалобами бодрое настроение сына. А он, Павел, по обыкновению, не нашел слов, чтобы как-то умерить душевную, глубоко скрытую боль старика. Надо завтра же утром это сделать — что-нибудь посоветовать, предложить ему какую-то помощь, может быть, увезти в совхоз. Да разве он согласится? Упрямства и волгинской гордости в нем, пожалуй, больше, чем у них всех вместе взятых…

Думая об отце и о том, что пришлось пережить ему в дни оккупации, Павел испытывал все большее изумление: как много душевных сил понадобилось старику, чтобы с таким мужеством пронести через все испытания свою партийную и гражданскую совесть! И испытания эти еще не кончились. Сколько их еще встанет впереди перед всеми — перед отцом, перед ним самим, перед Алексеем и Виктором, перед Таней…

Вернувшись в совхоз, Павел застал дома Евфросинью Семеновну: она приехала с детьми накануне. Павел горячо обрадовался приезду семьи, хотя что-то дрогнуло в его груди, когда он обнимал жену, вдыхал родной, издавна знакомый запах ее волос.

Пытливо заглядывая в озабоченное чем-то, виноватое лицо мужа, Евфросинья Семеновна спросила:

— Каким ветром овеяло тебя, Павлуша? Что с тобой? Случилось что, а?

Павел, смущенно отдуваясь, пробормотал что-то невнятное:

— Ничего, Фрося. Просто замотался с делами… Да и очень соскучился по вас…

«Как хорошо, что все это наконец кончилось», — облегченно подумал Павел, вспомнив, как его все время влекло на пятое отделение…

Через два дня он поехал на отделение и в конторе встретил Одарку. Она разговаривала с ним так, как могла разговаривать только звеньевая с директором. И только однажды в глубине ее гордых глаз на мгновение вспыхнул прежний огонек, но тут же погас.

Когда Павел отъезжал от конторы, Корсунская, как бы вскользь, спросила:

— Дождались семью, Павло Прохорович? Теперь вы совсем не будете до нас приезжать.

Павел ответил сухо и подчеркнуто официально:

— Дела будут — приеду, Дарья Тимофеевна. Лично буду следить за твоим звеном.

И вдруг заметив, как дрогнули и опустились уголки красивых губ Одарки, хотел смягчить тон, но-тут подошел Егор Михайлович, и пришлось заговорить о другом.

Когда Павел вновь захотел обратиться к звеньевой, то увидел: Одарка уходила от тачанки, высоко подняв голову.

Через неделю пришли челябинские тракторы; их встретили как самых желанных избавителей — шумно, торжественно.

Начался сев, и по обширным полям совхоза загремели, запели свою победную песню моторы.

Павел от зари до зари ездил по полям, не знал ни отдыха, ни покоя. В делах и заботах облик Одарки затянуло, как прозрачной и легкой пленкой тумана…

Последние месяцы Виктор Волгин находился на излечении в Чкалове. За полтора года он перебывал в трех госпиталях и перенес две операции: расщепленная разрывной пулей кость правой ноги срасталась плохо. Кроме того, у него разболелись глаза, и одно время у лечащих врачей даже были опасения, что Виктор может утратить необходимую для летчика остроту зрения. Повидимому, толчок о землю при падении в бессознательном состоянии с парашютом был настолько сильный, что привел к непредвиденным осложнениям.

Не раз Виктор думал, что песенка его спета, что не летать теперь ему, не гонять в небе гитлеровских ассов.

Не раз предавался он жестокому отчаянию, рвал по ночам зубами подушку и по-детски плакал, не раз пугал врачей приступами молчаливой злости и мрачной апатии, не раз писал письма отцу и Павлу о том, что теперь он пропащий человек и ни к чему непригоден.

Но обстоятельства сложились так, что Виктор выкарабкался и на этот раз. Молодость и природное здоровье победили, а может быть, и то, что судьба его в течение многих месяцев находилась в руках терпеливого и опытного хирурга. К концу минувшего года он уже мог ходить, хотя и с помощью костыля, а потом бросил и костыль. Здоровье Виктора быстро поправлялось. И вместе со здоровьем прибывало в душе чувство, сходное с радостным чувством освобождения…

Выписали его из госпиталя в апреле, когда начинали распускаться почки. В теплый солнечный день, после третьего и окончательного переосвидетельствования, Виктор с пачкой документов, подтверждающих годность его к продолжению летной службы, вышел из здания гарнизонной врачебной комиссии. Весенний ветер, залетевший из подернутых желтоватой дымкой приуральских степей, нежно пахнул ему в лицо.

Виктор остановился у парадного входа, огляделся, вздохнул полной грудью. У него было такое ощущение, какое, повидимому, бывает у птицы, когда ее выпускают из клетки.

«Ну, вот я и здоров. Теперь можно опять в небо! В небо! Неужели опять я испытаю это счастье?» — подумал Виктор и поднял глаза. Вот оно над ним, это небо, синее, манящее, бездонное. У него даже дух захватило от ощущения его глубины. Но он тут же опустил голову: до полетов было еще далеко, ох, как далеко! Предстояла поездка в Москву, куда его направляли. Там, очевидно, предстояло пройти положенные испытания: ведь он не летал полтора года. А в действующую армию направят не раньше как через два месяца, а то и больше.

Еще в госпитале Виктор решил отправиться в Москву самолетом, но сегодня ему сказали, что аэродром развезло весенней распутицей и воздушная навигация начнется не раньше как через неделю. Путешествие в поезде не устраивало Виктора, и он, немного раздосадованный, неторопливо зашагал к вокзалу.

Короткая, не по росту пехотная шинель и солдатская ушанка, выданные ему в госпитале, изменили его внешность. Кроме того, он заметно пополнел, лицо его округлилось, побелело, прежний густой загар словно выцвел на его лице от долгой госпитальной жизни, без солнца и фронтовых обжигающих ветров. Глаза смотрели на все немного грустно и спокойно, с чуть заметной небрежной усмешкой. Иногда ноющая тупая боль в правой ноге напоминала о зажившей ране. Он не признался в боли врачам, скрыл ее от членов комиссии и теперь старался о ней не думать.

Весна радовала как всегда, а после душных палат и скучных госпитальных корпусов она ощущалась особенно остро.

Солнце грело, лужи под яркими лучами сверкали, словно рассыпанные зеркальные осколки. Всюду, вдоль тротуаров, с веселым звоном бежали ручьи, хлопотливо щебетали воробьи, и горьковатый запах старого сена и распускающихся почек притекал с городской окраины.

Скрипя деревянными колесами, прогромыхала по мокрому булыжнику неуклюжая, башкирская можара, запряженная парой словно плывущих, медленно переступающих верблюдов, пробежала, разбрызгивая лужи, груженная ящиками трехтонка. Прошагали навстречу, взяв под козырек, двое красноармейцев в помятых шинелях и с сумками за плечами. Лица у них были чистые и свежие, как у только что выкупанных мальчиков; повидимому, они так же, как и Виктор, только что выписались из госпиталя…

Скуластая девушка в пуховом берете задержала на Викторе мгновенный взгляд. Виктор заметил: глаза ее были поставлены чуть косо и в них теплилась вкрадчивая приветливая улыбка. Опять нахлынули воспоминания, назойливые, привычные, с которыми он сжился за эти долгие месяцы. Забитые эшелонами станционные пути под солнечным октябрьским небом, торопливо снующие вдоль санитарного поезда люди, плавное покачивание носилок на руках санитаров, пропахший формалином вагон, яркие, полные слез глаза Вали, в последний раз прощально блеснувшие у самого его лица…