Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Почему ты не ответил на телеграмму, отец? — спросил Павел.

Прохор Матвеевич погрозил пальцем:

— Знаю я тебя. Узнал бы ты, что я жив-здоров, ну и успокоился бы, скоро не приехал. Ты и так, вижу, не очень торопился. Всегда ты, Павло, был таким.

— Ладно. Не сердись, батя. Ты-то где при немцах скитался?

— Я не скитался. Шесть месяцев, почти всю немецкую оккупацию, здесь был по заданию горкома партии. Это не скитание.

— Ты оставался по заданию? — удивился Павел и засмеялся.

— Чего смеешься? Я тебе всегда толковал, что от Ростова далеко не уеду.

Прохор Матвеевич остановился перед сыном в задорной позе; заложив руки в карманы штанов, стал рассказывать:

— Мы с Ларионычем тут германцам кое-что наковыряли. Устроились на завод, ну и… сам понимаешь… Немцы хотели наладить производство, ремонт танков и машин, а мы — человек десять нас тут оставили, — правда, большого не делали: не взрывали, не воевали, а так — потихоньку, незаметно в станках детальки какие-нибудь важные поснимаем и спрячем; станки простаивали по два-три дня. А то инструмент растащим, зароем. Много оборудования и деталей, что теперь пригодились и уже пошли в дело, упрятали. Славно ребята поработали… Правда, оккупантское начальство потом хватилось, что тут неладно: никак не клеилось дело с производством… Гестапо пронюхало, взяло трех человек. — Прохор Матвеевич сердито сдвинул брови. — Расстреляли двух стариков, а один вырвался, босиком по снегу в Гниловскую убежал. Нас с Ларионычем тоже чуть не сцапали. Ушли мы по приказанию подпольного штаба. Махнули через Дон — в станицы… Такая обстановка сложилась, а то бы никуда не ушли… Под Армавиром встретились с Красной Армией, потом вместе с ней и вернулся я сюда, — спокойным обычным голосом, как будто рассказывая о чем-то обыденном и незначительном, закончил Прохор Матвеевич.

Павел с почтительным изумлением слушал отца. Ему не верилось, что этот согбенный переживаниями старик, его отец, мот совершать такие дела и вести явно опасную игру со смертью.

— Ну, отец, — растроганно проговорил он. — Да ведь ты — просто герой!

— Э-э, какой там герой. Выдумал еще что!.. — отмахнулся Прохор Матвеевич. — Просто так довелось… Не будем больше вспоминать… Что было, то прошло…

Прохор Матвеевич с сожалением взглянул на тикавшие на стене ходики, спросил строго:

— Об Алешке, Витьке и Татьяне что слышно? За эти восемь месяцев многое могло случиться. Знал я: Витенька в госпитале где-то был, потом перевезли его в другой город. А куда — не знаю. Писал — калекой будет. Скорей говори, что слыхал о них?

Павел рассказал все, что знал о сестре и братьях.

— Алешка и Таня сейчас на Центральном фронте, где-то под Курском. Они сами разыскали мой адрес через наркомат совхозов. А Виктор все еще в госпитале, в Чкалове. С глазами у него было неладно. И с ногой. Последнее письмо получил от него уже в Казахстане. Писал, что наконец-то поправляется. Скоро выпишут, и опять будет летать.

Прохор Матвеевич облегченно вздохнул:

— Ну, слава богу. Вот только бы Таньку с фронта вызволить. Домой ко мне. К чему она там, — пожаловался старик. — Слыхать — медицинский институт скоро вернется в Ростов. Учиться-то Танюшке надобно. Да и вообще дела для нее и в тылу хватит. Город, вишь, в каком разоре.

Старик говорил так, словно война уже подходила к концу и городу не угрожала никакая опасность.

С самого начала, как только Павел вошел в дом, он увидел, что ничего не осталось от прежнего уюта. На окнах, по-прежнему оклеенных матерчатыми полосками, не было занавесок, на подоконниках не стояли любимые матерью фуксии и китайские розы. Всюду — налет пыли, по углам — темные сети паутины. На столе с прорванной скатертью — солдатский котелок и краюшка засохшего хлеба.

Павел тяжело вздохнул. Никогда мать не сядет уже вот в это старое, с потертым плюшем кресло, никогда он не услышит ее голоса. Он подошел к висевшей на стене карте фронтов с воткнутыми в нее бумажными флажками.

— Отмечаешь, отец?

— Отмечаю, — с живостью ответил Прохор Матвеевич. — Теперь-то веселее отмечать. Дело пошло вперед. Вот, видишь? — Старик, невидимому, сел на своего конька, водя желтым от лака зароговевшим ногтем по карте, как опытный стратег, стал развивать свои суждения о дальнейшем ходе наступления.

— Что немец в Таганроге — чепуха! Разве не видишь, он на тычке сидит? Наши-то за его плечами вон куда продвинулись. Сшибут его, очень скоро сшибут. А это видишь? Все идет, как по нотам. Тут отмахнули, потом здесь, теперь очередь за Крымом и за этим языком.

— Ты, отец, рассказываешь так, будто сам командуешь фронтами, — подтрунил Павел. — Ты с Жуковым, а либо с Василевским случайно не знаком?

— Личного знакомства тут не требуется… А всем теперь ясно: погнали врага из Советской страны, вот оно что. Если началось, теперь не остановишь.

Прохор Матвеевич взял с сына обещание, что тот обязательно зайдет к нему после заседания бюро, и они, оживленно разговаривая и подшучивая, вышли на улицу.

Вопрос о совхозе стоял на бюро обкома первым. Павел был рад этому. Он хорошо подготовился к докладу, и в то же время волновался больше, чем когда бы то ни было. Чем глубже он вдумывался в положение дел в совхозе, тем сложнее оно ему казалось. С каждым разом, когда он возвращался к анализу вопроса о кадрах, о тракторах и комбайнах или о состоянии дел в животноводстве, тысячи новых нерешенных вопросов начинали осаждать его.

Павел понимал: совхоз находился в тягчайшем положении, в каком он никогда еще не бывал. Он знал также и то, что площадь посева намного увеличится, сроки сева не будут сокращены, а агротехнические требования повысятся. Все это создавало, на первый взгляд, непреодолимые трудности и ставило руководителя, как богатыря в известной русской сказке, перед вопросом, по какой из дорог лучше пойти.

Но Павел не принадлежал к тем людям, которые выбирают путь более легкий, не требующий усилий. Он всегда шел туда, где было больше трудностей, и привык полагаться на свои силы. Он даже решил, что ничего не будет просить на бюро, никакой помощи со стороны; ведь в таком положении, как и он, находилась вся область, все недавно освобожденные области, и государству трудно всем сразу оказать помощь. Благодаря своей уверенности в силе советских людей и в своих организаторских способностях, он надеялся выйти из трудного положения и на этот раз… Но он волновался. Момент был чрезвычайно ответственный. Где-то в глубине сознания теплилась надежда, что если он не справится с севом, ему все же помогут, но как — он еще не знал.

Однако Павел тут же спрашивал себя: а если помощи не будет, тогда что? Нет, лучше не надеяться, а положиться на силы совхоза. «Так мне и скажут на бюро… Что ж, большевики всегда готовы выполнить все, что им велит партия», — думал Павел, сосредоточенно шагая по тихой приемной, смежной с залой, где должно было происходить заседание бюро.

В приемной уже собрались хозяйственные и партийные руководители крупных заводов и предприятий. Одни сидели на диванах, другие вокруг большого стола, стоявшего посредине приемной. Много курили. Как пчелиное жужжание, гудели под невысоким потолком сдержанные голоса. Разговоры велись главным образом вокруг вопросов, которые должны были решаться на бюро. И вопросы всюду были одни и те же — кадры, сметы, оборудование, восстановление, строительство… Павел невольно прислушивался: в одном кругу говорили об электроэнергии, в другом — о станках для крупнейшего завода машиностроения, в третьем — о нехватке людей. И никто почти не упоминал о том, что в семидесяти километрах находится враг, что война еще продолжалась. В эту минуту люди словно забыли о ней: так велика была в них жажда созидания и творчества, хотя многое из того, что они делали или собирались делать, шло на нужды войны.

Павел остановился у окна и стал смотреть во двор. Там работали люди — носили кирпичи, доски, насыпали на грузовик мусор. Стекольщики вставляли в рамы стекла, плотники навешивали на кронштейны новую, еще не окрашенную дверь. Здание обкома спешно восстанавливалось. И здесь, в приемной, сквозь табачный дым ощущался запах строительства — запах краски, сосновых досок и штукатурки.

Почувствовав, что кто-то стоит позади него, Павел обернулся. На него в упор смотрели прищуренные, изжелта-серые, знакомые глаза, круглое, пышущее здоровьем лицо будто лоснилось от улыбки.

— Голубовский! — громко вырвалось у Павла.

— Павло! Хлебный король!

— Тише! Ну и встреча! Давай пройдем сюда, — увлек Павел Голубовского в угол, — Ты откуда? Неужели тоже на бюро?

— А то как же? Опять получил свой район, вернее, половину района, — другая половина еще, у немцев.

Голубовский минуту помолчал, а потом вдруг опять захохотал, тряся Павла за широкие плечи.