Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Новости одну удивительнее другой узнавал Павел. Он нетерпеливо спрашивал, а Иосиф Лукич едва успевал отвечать.

— А главный инженер где? Наш нерешительный и очень осторожный Владимир Александрович? — спросил Павел.

— О нем ничего не слышно. Все еще где-нибудь в эвакуации. Сейчас у нас новый. Фронтовик. Недавно приехал прямо из госпиталя. Как будто дельный специалист, хотя из молодых.

— А партийное руководство?

— Новое тоже. Из фронтовиков. Парторг сейчас на отделении.

Павел и Иосиф Лукич перебрали всех людей совхоза. Из прежних работников мало кто остался: одни были в эвакуации, другие в армии, третьих и след потерялся. Собирать рабочих и специалистов, создавать машинную базу надо было сызнова.

Иосиф Лукич, заметив горькую складку у губ директора, морщинистые мешочки вокруг покрасневших от бессонных ночей глаз, спохватился:

— Павел Прохорович! Да что же это я заговорил вас. Надо вам передохнуть с дороги. А о делах завтра потолкуем. Временный директор уехал в область, вернется утром. Через денек и начнете принимать дела.

— Какой он? Временный директор? — спросил Павел.

Иосиф Лукич ответил уклончиво:

— Познакомитесь сами. Из заместителей он по хозяйственной части. Не специалист.

Иосиф Лукич назвал незнакомую фамилию. Павел подошел к окну, резким толчком распахнул форточку. В кабинет хлынула свежая струя сырого весеннего воздуха.

Павел глубоко вздохнул, отчего грудь его стала как будто шире, обернувшись к Иосифу Лукичу, сказал:

— Так что же, Иосиф Лукич… Будем приниматься за дело? Я думаю, уезжать отсюда теперь не придется?

— Уверен в этом. После Сталинграда Гитлеру вряд ли захочется наступать. Времена теперь другие, Павел Прохорович, — ответил Иосиф Лукич.

— Да, времена другие, — согласился Павел.

Уже на другой день Павел Волгин, несмотря на трудные, непросохшие дороги, объезжал поля. На пятое, самое урожайное до войны, отделение он приехал под вечер. Солнце уже заходило. Крепко подмораживало, и стоявшие во впадинах лужи снеговой воды покрылись тонким и хрупким, как стекло, ледком.

Небо на западе было охвачено красным полымем. Поднявшийся над степью туман зарумянился, а в балках стал лиловым. Такой глубокий и торжественный покой обнимал степь, что стук лошадиных подков о подмерзшие комья земли и звон ломаемого ледка отзывались под вечерним ясносиним небом, как под гулким высоким сводом.

Когда вдали завиднелись домики отделенческой усадьбы, сердце Павла забилось сильнее. Это было самое любимое его отделение, стоившее ему немалых волнений и трудов. Как встретят его теперь? Какое стал управляющий Егор Михайлович Петренко?

Тачанка въехала в казавшуюся совсем безлюдной усадьбу. Да и разрушений здесь никаких не было заметно; все стояло на своих местах, как и восемь месяцев назад, — семенные амбары, мастерские, машинный сарай, коровник, жилые кирпичные домики, школа.

Слезая с тачанки, остановившейся у конторы, Павел увидел подбегавшего к нему сухощавого старика. Старик смешно ковылял ногами, размахивая руками и что-то выкрикивая.

«Кто же это?» — подумал Павел и не успел ответить на свой вопрос. Старик, не добежав шагов пять, остановился, стукнул каблуками, приложил к солдатской ушанке руку:

— Товарищ директор… Павел Прохорович… Разрешите доложить…

Он задыхался не то от непривычного бега, не то от волнения и не мог больше выговорить ни слова.

— Ладно, хватит, — засмеялся Павел, узнав Петренко. — Рапорт не требуется. Здорово, Егор Михайлович. Ну-ка, покажись хорошенько.

Петренко вытянул руки по швам, по-строевому повернулся кругом.

— Ничего, — сказал Павел, — Бравый еще казак.

— Ото ж, — усмехнулся Петренко. — А вы такой же, как и были… Похудели только, — сказал он, весело и почтительно глядя на директора.

— Было от чего похудеть, Егор Михайлович. Помнишь, что тут творилось? Как спасали хлеб, не забыл? Ты тоже весь, как снегом, покрылся… Ну, идем, брат, показывай хозяйство.

— А чего показывать? Постройки, как видите, на месте — ничего не тронуто. Говорят, гитлеры сюда раза два из центральной усадьбы на машинах заезжали, и только. Даже ночевать не стали. Страшной показалась им наша степь. И сховаться некуда — голо. Это не Германия, где поля на узкие деляночки, как на грядочки, поделены.

Шагая рядом с Павлом, Егор Михайлович твердым голосом уверенного в своих силах хозяина рассказывал:

— А я все эти дни, как вернулся, жду вас, Павло Прохорович. Сказали мне, что вы приехали, так я ночь не спал, все помышляю, чем бы вас порадовать после всего разору. Семенное зерно вот оно — в амбаре — на добрую половину совхозной площади хватит. Припасли наши хлопцы и девчата тут без нас. Да и государство подмогнет, я думаю. Вот так и зашагаем в жизнь, Павел Прохорович. Плохо только с тракторами… Неужели на коровах сеять будем?

Павел промолчал. О тракторах и машинах он сам думал и еще не пришел к окончательному решению.

— Ко мне зайдем? — спросил Петренко. — Прямо на квартиру.

— После. Давай-ка сначала в контору. Собери народ. Поговорим, — распорядился Павел.

— С народом у меня скудно. Мужчин — полторы калеки, а то все женский персонал.

В зале конторы, освещенном коптящими висячими лампами, собралось, как и предполагал Петренко, не более двадцати женщин. Из мужчин на передних скамьях сидели только два угрюмых старика и инвалид в шинели. У давно не беленой стены жались любопытные ребятишки. Матери держали на руках тепло укутанных детей. В комнате было холодно, сумрачно и неуютно. На стенах висели еще довоенные плакаты. Павел взошел на маленькое возвышение со стоящим посредине столом, накрытым кумачовым лоскутом, поглядел в полутемный зал. На него сурово смотрели, светясь из холодного полумрака, пытливые женские глаза. Среди них он увидел обвязанное полушалком миловидное большеглазое лицо. Павел узнал Корсунскую, кивнул ей.

— Дарья Тимофеевна, ты подсядь поближе. Звеньевой не положено в задних рядах сидеть.

Корсунская встала, оправляя полушалок, пересела на переднюю скамью.

— Ну, вот… Так лучше, — сказал Павел, с любопытством разглядывая ее.

Дарья Тимофеевна сидела теперь близко, с беспокойной улыбкой глядя на директора. На заметно поблекших щеках ее теплился слабый румянец. Как она похудела! И в то же время как светилось ее доброе ласковое лицо! Это выражение ясности и радости освобождения было на лицах всех сидевших в зале.

Так вот с кем приходилось Павлу начинать новую жизнь! Ну что ж! Можно и начать. Женщины работают не хуже. Павел уже убедился в этом… Вот они сидят перед ним и ждут, что он скажет. Некоторых он не сразу узнал. Вон Дуся Богачова, а дальше забилась в уголок худенькая низкорослая, как подросток, жена знатного комбайнера Шуляка. От горя и лишений она стала совсем старухой. Как мало их осталось! И где их мужья, отцы, братья? Скоро ли они придут с фронта? А многие и не придут совсем. Возможно, что немало окажется здесь вдов… И эти вот женщины, эти слабые руки таскали из угнанного на глухой запасный путь вагона драгоценное, украденное врагом у народа семенное зерно, грузили его на подводы, рискуя попасть в гестапо, увозили в степь.

Да, с такими женщинами, с такими людьми не боязно начинать самое большое и трудное дело.

Павел стоял, у маленького столика, высокий и все еще грузный, с обветренным, заметно постаревшим, приветливым лицом. За эту приветливость, проскальзывающую сквозь всегдашнюю суровость и грубоватость, люди особенно любили Павла.

Пересиливая волнение, он поблагодарил женщин и всех работников отделения за стойкость и честность, за ту работу, какую они провели во время оккупации.

Говорил Павел, как всегда, неторопливо, с шутками и усмешечкой, и в то же время старался подчеркнуть суровость момента и необходимость твердой дисциплины. Ведь враг еще совсем не изгнан из пределов Родины, и все надо делать, как на фронте, как в бою. Поработать еще придется немало. И хлебнуть всякого лиха тоже. Но разве нас испугаешь? Разве такие женщины покажут свою слабость, отстанут и скажут, что ничего не могут сделать?

— Вот ты, Дарья Тимофеевна, разве ты так можешь сказать? — обратился Павел к Корсунской. — И не помышляю я, чтобы ты так сказала.

Дарья Тимофеевна зарделась вся, но глаз не опустила.

— Вот так, товарищи женщины, нам придется работать, — закончил Павел твердо. — Чтоб скорее победить и начать мирную жизнь, еще более счастливую, чем до войны, такая у меня будет к вам просьба. Это просьба нашей храброй армии, всего нашего народа, нашей партии.

При последних словах все дружно поднялись со скамей к стали шумно аплодировать. Павлу стало легко и так ясно на душе, как давно не бывало. Очень деловито и обстоятельно он рассказал, с чего следовало начать работу. Ободренные женщины придвинулись к нему, засыпали его вопросами и просьбами. Такой уж беспокойный и трезвый народ женщины: они никогда не забывают своих будничных, житейских дел. У каждой оказалась какая-нибудь нужда, какое-нибудь заявление, требующее неотложного разрешения.