Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

Если сравнить французскую десятистрочную одическую строфу (ababеесiiе) с обычной сонетной (ababababeeciie), можно заметить, что она есть неполный сонет, то есть сонет, в котором не хватает второго катрена.

Гудар де ла Мотт в своих суховатых «Размышлениях о критике»(«Réflexions sur la critique», pt. IV. — In: OEuvres, 1754, vol. 3, p. 256) изящно описывает ее как «un air, dont le quatrain est la première partie, et dont les deux tercets sont la reprise…»[582]. Ей нет четкого соответствия в английском. Приор (Prior, 1695), пародируя «Оду на взятие Намюра» Буало, демонстрирует столь же слабое представление о технике strophe de dix vers, сколь Буало — о технике Пиндара, тогда как Коули (Cowley; 1656) подменяет чрезвычайно строгую одическую форму Пиндара туманным и порывистым лиризмом.

Для Пушкина понятие «ода» связывалось с героическими стихами в духе Тредиаковского и Ломоносова. Кажется, он упускает тот факт, что вершина русской поэзии XVIII в. — это величественные державинские оды к Государыне Императрице и к Господу Богу (а самое замечательное стихотворение первого двадцатилетия века следующего — его собственная ода «Вольность»). Пушкин не был охотник до французских официальных од и не знал английской оды своего времени (от Коллинза до Китса) с ее свежей струей романтического неистовства. Когда Пушкин говорит «ода», он явно представляет себе скопище напыщенных и неповоротливых риторических виршей, подмечая, скорее всего, ту тяжеловесность, что привнесли в оду архаисты. Кюхельбекер был не одинок, предпочитая оды старинного, ломоносовско-державинского толка современным ему романтическим элегиям. Шевырев (с некоторыми архаическими уловками и изысками мифо-поэтических фигур речи), предшественник Тютчева (гениальности которого ему не хватало), имел схожие пристрастия. Словесники-классификаторы различают два главных поэтических течения: архаисты (Державин, Крылов, Грибоедов, Кюхельбекер) и романтики (Жуковский, Пушкин, Баратынский, Лермонтов). В Тютчеве же оба эти течения сливаются воедино.

XXXIII

Как их писали в мощны годы,Как было встарь заведено…»– Одни торжественные оды!4 И, полно, друг; не всё ль равно?Припомни, что сказал сатирик!«Чужого толка» хитрый лирикУжели для тебя сносней8 Унылых наших рифмачей? —«Но всё в элегии ничтожно;Пустая цель ее жалка;Меж тем цель оды высока12 И благородна…» Тут бы можноПоспорить нам, но я молчу:Два века ссорить не хочу.

6 Здесь содержится отсылка к сатирическим стихам Ивана Дмитриева (1760–1837) «Чужой толк», 1795 (150 ямбических гекзаметров). Толк — объяснение, чувство, мнение. Это название может также пониматься как «иностранное учение», французский псевдоклассицизм, — хотя Дмитриев едва ли стал бы сокрушаться по поводу французских веяний. В этом путаном и тяжеловесном произведении четыре действующих лица: старик, который жалуется автору на русские оды и удивляется, отчего они столь дурны; автор собственной персоной (у Пушкина — «сатирик»), которому претит этот разговор о со братьях-поэтах; Аристарх, суровый критик, вступающий в спор и растолковывающий старику, отчего дурны русские оды (торопливы, корыстны); и наконец, сочинитель од (у Пушкина — «хитрый лирик», или «пышный лирик» — в отвергнутом черновике), чью манеру сочинять оды описывает критик. Кончается все тем, что критик говорит:

Кто в громкий славою Екатеринин векХвалой ему сердец других не восхищаетИ лиры сладкою слезой не орошает,Тот брось ее, разбей, и знай он не поэт!

В ответ автор обращается к своим собеседникам и предлагает вместе сочинить длинную сатиру на Аристарха, который так их разобидел.

Нынче сам спор Пушкина с Кюхельбекером кажется довольно скучным. Дело тут главным образом в терминах, поскольку то, что зовется «одой», может быть столь же совершенно, сколь и любая иная поэтическая форма, в зависимости от таланта создателя.

14 …ссорить… — у этого русского глагола нет простого английского эквивалента. <…> Он используется также в гл. 6, VI, 13 (поссорить).

Два столетия, которые Пушкин не желает стравливать друг с другом, — это XVIII и XIX вв., или, точнее, эпоха Ломоносова и Державина, длившаяся соответственно годам их творчества (1739–1765 и 1776–1816), то есть более полувека, и период с 1800 по 1825 г. — время взлета романтической элегии (Жуковский, Пушкин и многие другие).

XXXIV–XXXV

В черновиках этих строф (18 января 1825 г.; тетрадь 2370, л. 75 об. и 76) тут и там встречаются записи, касающиеся пророческого сна Григория Отрепьева в первой части «Бориса Годунова», романтической драмы, которую в то время сочинял Пушкин (декабрь 1824 — 7 ноября 1825 г.).

XXXIV

Поклонник славы и свободы,В волненье бурных дум своих,Владимир и писал бы оды,4 Да Ольга не читала их.Случалось ли поэтам слезнымЧитать в глаза своим любезнымСвои творенья? Говорят,8 Что в мире выше нет наград.И впрямь, блажен любовник скромный,Читающий мечты своиПредмету песен и любви,12 Красавице приятно-томной!Блажен… хоть, может быть, онаСовсем иным развлечена.

XXXV

Но я плоды моих мечтанийИ гармонических затейЧитаю только старой няне,4 Подруге юности моей,Да после скучного обедаКо мне забредшего соседа,Поймав нежданно за полу,8 Душу трагедией в углу,Или (но это кроме шуток),Тоской и рифмами томим,Бродя над озером моим,12 Пугаю стадо диких уток:Вняв пенью сладкозвучных строф,Они слетают с берегов.

3 …старой няни… — Это Арина (или Ирина) Родионовна (1758–1828), домоправительница Пушкина в Михайловском, куда он отправился или, скорее, был отправлен из Одессы в 1824 г. Ее не следует путать с безымянной няней, которой Пушкин снабдил девиц Лариных (путаница, намеренно введенная Пушкиным в письме к Шварцу, которое я цитирую в ком мент. к гл. 3, XVI, 14), или же с няней, ходившей за Пушкиным-дитятею.

Сперва Арина была вывезена из своего родного села Кобрин о (близ Суйды, Петербургской губернии) в Москву, нянчить сестру Пушкина Ольгу (1797–1868), двумя годами старше его Имения Михайловское (в Псковской губернии) и Кобрино (или, скорее, Руново, как называлось само имение) в 1782 г. были унаследованы Осипом Ганнибалом от отца Абрама (прадеда Пушкина по материнской линии); в 1800 г. Кобрино было продано, но без Арины. Народолюбцы-пушкинисты обожают ее до слез. Влияние ее сказок на Пушкина усердно и нелепо раздувается. Вряд ли Пушкин когда-нибудь читал ей вслух ЕО, в чем уверены некоторые комментаторы и иллюстраторы. В 1820-е гг. она твердою рукою вела хозяйство, держала в страхе служанок и была очень не прочь приложиться к бутылочке. Пушкин, отзывавшийся на всякое модное литературное веяние своего времени, романтизировал ее в стихах, хотя и в самом деле душевно любил Арину и ее сказки. На моей памяти все русские дети обычно учили наизусть стихотворение «Зимний вечер» (сочиненное в 1825 г. и впервые опубликованное в альманахе «Северные цветы» на 1830 г.) — четыре восьмистишия, написанные четырехстопным хореем: «Буря мглою небо кроет…» Вот начало третьей строфы:

Выпьем, добрая подружкаБедной юности моей,Выпьем с горя, где же кружка!Сердцу будет веселейСпой мне песню…

Кроме того, в 1826 г. Пушкин посвятил ей трогательную элегию (неоконченную) — двенадцать с половиной стихов, написанных четырехстопным ямбом, начинается она так:

Подруга дней моих суровых,Голубка дряхлая моя![583]Одна в глуши лесов сосновыхДавно, давно ты ждешь меня…

А в стихотворении, которое можно было бы озаглавить «Возвращение в Михайловское» (см. примеч. к гл. 2, II, 2), написанном в 1835 г., Пушкин вспоминает, как она делила с ним годы изгнания в деревенской глуши (1824–1826) и рассказывала ему множество сказок, «затверженных» поэтом «с малых лет, но все приятных сердцу».

Собственной же няней поэта, его «мамушкой», в годы младенчества была вовсе не Арина, а другая женщина, вдова по имени Ульяна, о которой, к сожалению, известно очень мало. По отчеству она была, кажется, Яковлевна, родилась примерно в 1765 г.{106}