Великая война. 1914–1918 - Джон Киган

только французские солдаты. Русская армия, которая никогда не была такой сплочённой или столь патриотичной, как французская, начала, что называется, рассыпаться ещё до того, как Верховное командование организовало весенние наступления, обещанные союзникам на совещании в Шантийи в декабре 1916 года[538]. Жалобы не отличались от жалоб французов после rupture Нивеля: плохое питание, нерегулярные отпуска, беспокойство за благополучие семей, ненависть к тем, кто наживался на войне, к помещикам и «уклонистам», которые избежали призыва и теперь в тылу хорошо зарабатывали. Но главным было отсутствие веры в то, что наступление принесёт пользу[539]. Военная почтовая цензура, которая сумела предупредить французское правительство о недовольстве в армии, в России в конце 1916-го перехватывала свидетельства «сильнейшего желания мира, независимо от последствий»[540]. Командованию русской армии повезло, что зима 1916/17 года выдалась чрезвычайно суровой и не позволила немцам развернуть широкомасштабное наступление — при таких настроениях в царской армии оно стало бы очень успешным.

И тем не менее положение во Франции и России сравнивать нельзя. Даже в самые тяжёлые периоды 1917 года на фронте и в тылу государственная система и экономика Третьей республики продолжали функционировать. В России же экономика рушилась, что угрожало самому существованию государства. Экономические проблемы там, однако, отличались от тех, с которыми сталкивались Германия и Австрия, — непосредственного сокращения производства из-за блокады и направления ресурсов на выпуск военной продукции. В России, наоборот, наблюдался неконтролируемый бум. Промышленная мобилизация, финансируемая за счёт гигантского расширения вексельного кредита и отказа от золотого обеспечения бюджета, привела к появлению неослабевающего спроса на труд. Его удовлетворяли квалифицированные рабочие, которых возвращали с фронта, и это вызывало недовольство у солдат из числа крестьян — этих пугали реалии возврата к мирной жизни. Освобождённые от воинской повинности крестьяне перебирались из деревни в город, где заработки были намного выше, чем доходы, нередко бартерные, которые они могли получить от обработки земли. Бывшие крестьяне работали на шахтах — там за период с 1914 по 1917 год численность трудящихся удвоилась, на железной дороге, нефтяных месторождениях, в строительстве, но в первую очередь на заводах и фабриках. Во время войны число рабочих на государственных предприятиях увеличилось в три раза[541].

Рост заработной платы и выпуск бумажных денег привели к высокой инфляции, неизбежной в стране с примитивной финансовой и банковской системой. Больше всего от инфляции пострадало сельскохозяйственное производство. Крупные землевладельцы изымали землю из оборота, поскольку не могли себе позволить троекратное повышение оплаты труда, а крестьяне, которые не хотели или не могли платить высокую цену за промышленные товары, уходили с зернового рынка и возвращались к натуральному хозяйству. В то же время железная дорога, персонал которой увеличился с 700.000 человек в 1914 году до 1.200.000 в 1917-м, не справлялась с поставками сельскохозяйственной продукции в города, отчасти потому, что удовлетворяла возросшие потребности армии, а отчасти из-за притока неквалифицированных кадров, который привёл к ухудшению качества технического обслуживания[542]. К началу 1917 года, когда из-за чрезвычайно холодной зимы увеличилась потребность в топливе и продовольствии, их поставка в города почти прекратилась. В марте на складах столицы страны, Петрограда, остался лишь трёхдневный запас зерна.

Именно нехватка продовольствия спровоцировала события, которые затем назвали Февральской революцией (в России, жившей по юлианскому календарю, датировка на тринадцать дней отставала от григорианского, принятого на Западе). Февральская революция не была политической по своим причинам или направленности. Изначально она представляла собой протест против материальных трудностей и лишений, который перерос в революцию только после того, как военный гарнизон Петрограда отказался подавлять демонстрации и перешёл на сторону протестующих, выступив против жандармерии и казаков, традиционно привлекаемых государством для полицейских акций. Революция началась как серия забастовок, сначала в память о кровавом воскресенье 9 января 1905 года, когда казаки расстреляли мирную демонстрацию. В феврале (марте) забастовочное движение расширилось. Постоянно звучало требование: «Хлеба!» Масштаб демонстраций увеличился из-за неожиданного потепления — недовольные вышли на улицы сначала в поисках пропитания, а потом присоединились к активистам. 25 февраля 200.000 рабочих наводнили центр Петрограда, громя магазины и нападая на уступающую им в численности и деморализованную полицию[543].

К гражданским беспорядкам царское правительство было привычно и раньше всегда находило средства для их подавления. В качестве крайней меры, как в 1905 году, оно призывало армию, которая открывала по толпе огонь. В феврале 1917-го в столице были сосредоточены значительные силы — 180.000 человек в самом городе и 152.000 в его окрестностях. И это были верные царю гвардейские полки — Преображенский, Семёновский, Измайловский, Павловский (всего 14), которые служили дому Романовых с эпохи Петра Великого. Элитным среди них считался Преображенский полк — в него младшими офицерами традиционно записывали наследника престола и других царевичей. Из ежегодного призыва солдат в полк отбирал сам государь — он мелом писал букву «П» на одежде кандидатов. Император надеялся, что преображенцы будут защищать его, не щадя жизни.

К 1917 году, однако, и гвардия была уже не та, что раньше. Она размещалась в Петрограде вместе с батальонами резерва и состояла из новобранцев или раненых ветеранов, чрезвычайно недовольных возвращением на службу[544]. Большинство офицеров — недавние выпускники кадетских училищ — не имели опыта, а многие солдаты принадлежали к прослойке образованных горожан, которые в мирное время не призывались в армию[545]. Один из них, Фёдор Линде, так описывал свою реакцию на первые попытки разгона демонстраций у Таврического дворца — когда-то петербургской резиденции князя Григория Потёмкина-Таврического. «Я увидел молодую девушку, пытавшуюся убежать от несущейся на неё галопом лошади казачьего офицера. Шансов у неё не было. <…> Жестокий удар по голове швырнул девушку под копыта лошади. Она закричала. От её нечеловеческого, пронзительного вопля у меня в голове словно что-то щёлкнуло. [Я] громко закричал: «Изверги! Изверги! Да здравствует революция. К оружию! К оружию! Они убивают невинных людей, наших братьев и сестёр!»» Линде был младшим командиром финской гвардии, расквартированной в казармах Преображенского полка. Преображенцы его не знали, но на призыв откликнулись, выскочили на улицу и вступили в противоборство с жандармами, казаками, офицерами и теми частями, которые остались верны правительству, — Измайловским и Гренадерским полками[546].

Пик массовых демонстраций и насилия пришёлся на 27 февраля. На следующий день забастовщики и весь петроградский гарнизон объединили свои усилия, и пламя революции разгорелось в полную силу. Царь Николай находился в Ставке в Могилёве и проявил характерную для него нерешительность. По всей видимости, он был уверен, как Людовик XVI в 1789 году, что