Великая война. 1914–1918 - Джон Киган

первые 3 километра крутого, поросшего лесом и усеянного пещерами склона к Шмен-де-Дам за три часа, затем 3 километра противоположного склона, где она лишалась поддержки своей артиллерии, ещё за три часа, и последние 2 километра за два часа. Даже без учёта трудностей в преодолении этих 8 километров — проволочных заграждений, сопротивления противника, локальных контратак — главная слабость rupture заключалась в том, что вся энергия первой стадии расходовалась на зону, которая заканчивалась в 2 километрах от главной линии обороны немцев. Поэтому даже при успехе французского наступления, вероятность чего была мала, атакующие, выйдя на планируемые рубежи, тут же сталкивались со свежими силами противника, противостоять которым уже не могли.

Тем не менее уверенность Нивеля в успехе прорыва передалась солдатам. Генерал Э.Л. Спирс, отвечавший за взаимодействие со стороны британцев, так описывал картину, которую он наблюдал на рассвете 16 апреля перед началом наступления: «Войска были охвачены возбуждением, похожим на удовольствие, радостным ожиданием. Все улыбались, глаза у всех сияли. Взглянув на мой мундир, солдаты подходили ко мне и говорили: «Немцы здесь не устоят. Так же, как перед вами у Арраса. Они же там просто бежали, правда?» Эффект от радостных голосов усиливался отблесками света на тысячах стальных касок»[524]. Назначенный час приближался. Ждавшие сигнала пехотинцы замолчали. Начала работать артиллерия, которая должна была поставить заградительный огонь, перенося его вперёд громадными скачками, чтобы обеспечить атаку пехоты. Начало хорошее, подумал Спирс. «Артиллерийский огонь немцев был намного хуже. Они увидели наступающие линии французов и усилили его… И почти мгновенно, или это только показалось, огромная масса войск пришла в движение. Длинные узкие колонны, извиваясь, поползли в сторону Эны. Внезапно, словно из ниоткуда, появилось несколько орудий среднего калибра, лошади неслись галопом, словно рвались к финишу на скачках. «Немцы бегут! Наши пушки продвигаются вперёд!» — радостно кричали пехотинцы. А потом начался дождь, и определить, как развивается наступление, стало невозможно»[525].

Не только дождь, но и мокрый снег, а также туман (погода была такая же плохая, как в первый день сражения при Аррасе) не позволяли проследить развитие наступления. По мере того как усиливалось сопротивление немцев, сама линия соприкосновения распадалась на части. «Стремительный темп атаки не сохранился. Продвижение явно замедлилось, после чего подразделения поддержки, вначале неуклонно двигавшиеся вперёд, полностью остановились. Немецкие пулемётчики, рассредоточенные по воронкам от снарядов, сидевшие в специально оборудованных ячейках или внезапно появлявшиеся у входа в глубокие блиндажи, брали свою ужасную плату с пехоты противника, которая карабкалась по изрытым снарядами склонам»[526].

Слишком быстрый перенос вглубь заградительного огня, который должен был прикрыть пехоту, привёл к тому, что солдаты остались без защиты. «Везде происходило одно и то же. Атака до определённого момента развивалась успешно, потом замедлялась, не успевая за заградительным огнём. За три минуты он передвинулся на сто метров, и во многих случаях дымовая завеса вообще исчезла из виду. Как только пехота и заградительный огонь разъединились, немецкие пулемёты… открыли огонь, во многих случаях с фронта и с обоих флангов, а иногда и с тыла. На крутых склонах Эны войска, даже не встречая сопротивления, могли продвигаться только очень медленно. Всё кругом было изрыто снарядами, найти опору для ног почти невозможно. Солдаты ползли вперёд, цепляясь за пни и преодолевая всевозможные препятствия. А тут ещё колючая проволока!.. Тем временем в окопах быстро сосредоточивались подкрепления — один свежий батальон каждые четверть часа. Когда первые волны наступавших остановились (в некоторых случаях продвинуться удалось всего на несколько сотен метров, редко до километра), это привело к затору. Будь артиллерия немцев так же активна, как их пулемёты, к бойне на передовой прибавилась бы массовая гибель людей в переполненных окопах и на дорогах, ведущих в тыл»[527].

Это действительно была ужасающая бойня. И тем не менее Шарль Манжен, суровый генерал колониальных войск, который командовал 6-й армией, наступавшей на левом фланге, узнав, что его войска, куда входили и ветераны 20-го «железного» корпуса, остановлены, пришёл в ярость: «Там, где проволочные заграждения не уничтожены артиллерией, их должна перерезать пехота! Наступление необходимо продолжать!» Приказ был абсолютно бессмысленным. Прорвать проволочные заграждения могли танки, однако ни один из 128 маленьких «рено» с экипажем из двух человек, впервые использованных французами в бою, не добрался до первой линии немецких окопов — почти все они увязли в грязи на дальних подступах. Оставшаяся без поддержки пехота с большим трудом продвигалась вперёд — и погибала. В первый день удалось преодолеть не больше 600 метров. На третий день французы подошли к Шмен-де-Дам, пересекающему хребет Вими. На пятый день, когда потери превысили 130.000 человек, в том числе 29.000 убитыми, наступление практически остановилось. Глубокая оборона немцев выдержала. Можно считать компенсацией всему этому 28.815 пленных и продвижение на 6 километров на участке фронта длиной 35 километров? Никакого прорыва, который обещал Нивель, не случилось[528]. 29 апреля он был смещён с поста главнокомандующего и заменён Петеном.

Потери французов восполнить было невозможно. Пал ниже некуда — по крайней мере, на какое-то время — и боевой дух армии. Почти сразу после неудачного наступления 16 апреля командиры сообщали о случаях коллективного нарушения дисциплины — историки назвали их бунтами 1917 года. Оба определения неточно описывают те события, которые правильнее было бы назвать забастовками в армии. Нарушение дисциплины подразумевает отказ подчиняться приказам. Бунт обычно предполагает насилие в отношении командиров. Однако в целом порядок в армии сохранялся, а бунтовщики не нападали на офицеров. Наоборот, во время бунтов отношения между рядовыми и старшими по званию характеризовались взаимным уважением, словно обе стороны признавали себя жертвами ужасных испытаний, которые уже стали для тех, кто находился в самом низу, невыносимыми. Солдаты жили в худших условиях, хуже питались, и отпуск у них был короче, чем у офицеров. Тем не менее они понимали, что командирам тоже приходится тяжело, а потери среди них не меньше. Даже в тех подразделениях, где дело дошло до прямых столкновений, например в 74-м пехотном полку, бунтовщики дали ясно понять, что не желают никакого вреда офицерам. Они просто отказались возвращаться в окопы[529]. Это было крайнее проявление недовольства. Общее настроение всех участников бунтов — волнения охватили 54 дивизии, почти половину армии, — характеризовалось нежеланием новых наступлений и даже отказом участвовать в них и одновременно патриотической решимостью удерживать позиции в случае атаки врага. Выдвигались и конкретные требования: увеличить продолжительность отпуска, улучшить питание, покончить с бойней, установить мир, а пока его нет, лучше заботиться о семьях