Титус Гроун - Мервин Пик

Барквентин был голоден, к тому же в отсутствие господ можно было не обременять себя хорошими манерами, что старик и делал. Обглоданные кости летели прямо на богато расшитую скатерть, Барквентин звучно чавкал и чмокал, наливая себе всевозможные напитки. Он совершенно не замечал Кору и Клариссу, которые по-прежнему сидели на своих местах. Аристократки не мигая наблюдали за гастрономическим вандализмом Барквентина.

День начал склоняться к вечеру, и трапезная зала, без того мрачноватая, стала вообще сумеречной. Свечи догорали, а иные и вовсе погасли. Пламя еще горевших свечей играло на тяжелых столовых приборах с фальшивыми гербами Гроунов…

Наконец насытился и Барквентин. Кряхтя, он с сожалением посмотрел на так и не попробованные блюда, стоявшие в середине и на другом конце стола. Впрочем, что-то нужно было оставить и поварятам.

Стирпайк тоже не терял времени даром – когда приглашенные гурьбой устремились к выходу, он воспользовался минутной суетой и умудрился проскользнуть в коридор в общей массе. Теперь же, выждав некоторое время, он потянул ручку двери на себя и с невинным видом вошел в трапезную, вопрошая при этом, что здесь происходит.

И тут произошло неожиданное – погасли еще две свечи, где-то в середине стола раздался странный скрип, звон разбивающейся посуды и ругательства Барквентина.

– В чем дело? – спросил Стирпайк твердо, поскольку теперь у него были все основания интересоваться странными звуками. Словно в аккомпанемент его вопросу послышался визг близнецов.

– Свет, свет зажги, скотина, – закричал Барквентин. – Ты слышал, что тебе говорят, остолоп? Принеси свечей! Вон там в углу стоит ящик.

Однако грубый тон и оскорбления Барквентина ничуть не смутили юношу – после нескольких часов скуки под столом он готов был заниматься чем угодно, потому-то моментально откликнулся:

– Сию минуту, сударь. Сейчас я все устрою. Секунду.

Отыскать свечи и зажечь их было действительно секундным делом. Оказалось, что Барквентин переусердствовал с крепкими напитками, к тому же в темноте он налетел на стул. Но старику еще повезло – разбился только один стеклянный кувшин, остальная упавшая посуда была, по счастью, серебряная. Сообразив, что он выставляет себя с самого начала не в самом выгодном свете перед окружающими, новый секретарь герцога пробормотал неуклюжие извинения и опрометью вылетел в коридор, проклиная свое легкомыслие. Впрочем, Стирпайк почти сразу забыл о нем и устремился к близнецам, только сейчас медленно поднимавшихся со своих мест.

– Ах, ах, кого я вижу, – затараторил он, беря аристократок под локти, – в самом деле, приятная неожиданность. А я уж начал было волноваться – смотрю, народ валом валит с завтрака, хотя завтрак длился чуть не весь день… Слыханное ли дело, так утомлять утонченные натуры. Думаю, вам не помешало бы выпить по чашечке крепкого кофе, а? Идемте, идемте из этой мрачной комнаты. Какая же это комната – тюрьма прямо…

Обе герцогини с благодарностью посмотрели на Стирпайка – он, как всегда, подоспел в самый раз. Церемония на самом деле оказалась скучной, коли даже Кора и Кларисса устали на ней присутствовать…

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

Остаток дня прошел без особых волнений – погода наконец смилостивилась и разогнала тучи, так что яркое солнце радовало людей около часа. Обитатели Горменгаста сполна воспользовались капризом природы и вволю нагулялись. Пентекост то и дело покрикивал на подчиненных ему младших садовников, возившихся на клумбах. По случаю дня рождения наследника – год как-никак немалый срок – было срезано известное количество цветов, из которых Пентекост составил два десятка букетов. Букеты действительно были прекрасны – в этом были единодушны все. Пентекост отдал букеты старшей горничной с наказом расставить их в самых видных местах, что было ему искренне обещано.

…Барквентин лежал на грязном матрасе в своей комнате с низким потолком. Вдруг послышалось шипение, после чего старые часы натужно пробили восемь раз. Барквентин принялся загибать пальцы, оценивая свое сегодняшнее поведение. По всему выходило, что он отлично справился с возложенными обязанностями. Так старался, что смертельно устал. Жаль только, что лорд Сепулкрейв был не в состоянии оценить его труды. Впрочем, это простительно. Подумав, Барквентин оценил свою деятельность на одиннадцать баллов по десятибалльной шкале. Все хорошо… На потолке, прямо над головой новоиспеченного архивариуса, хлопотал паук, поправляя свою паутину. Барквентин терпеть не мог насекомых, но пауков старался не обижать – животина полезная, опять же мух ловит, да и не докучает, висит себе под потолком… И пусть висит…

Фуксия, конечно, сразу пришла в себя, едва выйдя за порог трапезной. Впрочем, как ни уверяла она няньку, что с нею абсолютно все в порядке, нянька заставила-таки воспитанницу выпить кружку горячего молока с успокоительным. Нянька по-прежнему ни на шаг не отходила от Титуса. Доктор Прунскваллер подолгу находился теперь в комнате лорда Сепулкрейва – он боялся, что успокоительные, которые он в изобилии впрыскивал герцогу, могут дать какие-нибудь осложнения. Ведь известно – человек самая хитроумная машина, за которой нужен самый изощренный уход.

Казалось, что весь Горменгаст затаился в ожидании чего-то. Вопреки здравому смыслу, когда всеобщее напряжение после проведения дня рождения наследника должно было бы неуклонно спадать, оно, наоборот, возрастало. У обитателей замка складывалось ощущение, что начинается нечто такое, что оставит неизгладимый след в жизни всех без исключения. Особенно тяжело переносили напряжение Свелтер и Флей – оба были буквально на грани срыва. Фуксия боялась за отца – каждую ночь она просыпалась и глядела в страхе на потолок. Ей казалось, что отец вот-вот должен окончательно свихнуться, а тогда… Девочке было просто страшно представить себе, что за «тогда» ожидает ее. Отец был для нее олицетворением прежнего образа жизни, который она по молодости лет ненавидела, но теперь стала ценить все больше. Фуксия пока не понимала, что взрослеет. Госпожа Гертруда без конца докучала доктору, задавая каждый час один и тот же вопрос:

– Ну как?

Что мог ответить доктор? Медицина никогда еще не претендовала на всемогущество, но разве объяснишь это взбалмошным бабам? Прунскваллер расточал улыбки и заверял герцогиню, что делает все, что только в его силах, а в душе ругал настырную даму самыми последними словами. Больше всего эскулапа раздражала ее манера поведения – она задавала вопросы о здоровье мужа откровенно безразличным тоном. Уж молчала бы, тут лицемерное приличие ни к чему, думал доктор с ожесточением, приготовляя очередную порцию успокоительного для пациента. Иногда Прунскваллера одолевала шальная мысль – почему, собственно судьбе было угодно поразить лорда Гроуна? Тот вел вполне благопристойный образ жизни, к людям относился хорошо и никогда их не унижал. В отличие, кстати, от его супруги. Уж лучше бы она… И тут же Альфред Прунскваллер отгонял ужасную мысль – как известно, не желай другому того, чего не желаешь себе. И все-таки – как бывает иногда несправедлива судьба.