Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поворотным в истории советской сатиры в целом, а театральной сатиры в особенности, стал апрельский день 1952 года, когда «Правда» вышла с редакционной статьей «Преодолеть отставание драматургии». «Бесконфликтная пьеса» была теперь объявлена «вредной». Напротив, утверждалось, что «сила советской драматургии в ее жизненной правде», что
главная причина бедности драматургии, слабости многих пьес состоит в том, что драматурги не кладут в основу своих произведений глубокие, жизненные конфликты, обходят их. Если судить по пьесам такого рода, то у нас все хорошо, идеально, нет никаких конфликтов. Некоторые драматурги считают, что им чуть ли не запрещено критиковать плохое, отрицательное в нашей жизни. А иные критики требуют, чтобы в художественных произведениях показывались только идеальные типы, а если писатель, драматург показывает отрицательное, имеющееся в жизни, то его стараются раскритиковать. Такой подход к делу неправилен. Поступать так — значит проявлять трусость, совершать грех перед правдой.
У нас не все идеально, у нас есть отрицательные типы, зла в нашей жизни немало, и фальшивых людей немало. Нам не надо бояться показывать недостатки и трудности. Лечить надо недостатки. Нам Гоголи и Щедрины нужны. Недостатков нет там, где нет движения, нет развития. А мы развиваемся и движемся вперед, — значит, и трудности, и недостатки у нас есть[651].
Слова о «Гоголях и Щедринах» были повтором слов Сталина, произнесенных им накануне, в ходе обсуждения кандидатур на соискание Сталинских премий. Как записал 26 февраля 1952 года бывший участником этого заседания Константин Симонов, Сталин сказал: «Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины. У нас немало еще зла. Немало недостатков»[652]. Спустя еще полгода фраза была повторена в Отчетном докладе XIX съезду ВКП(б), с которым выступил 5 октября 1952 года Георгий Маленков:
Неправильно было бы думать, что наша советская действительность не дает материала для сатиры. Нам нужны советские Гоголи и Щедрины, которые огнем сатиры выжигали бы из жизни все отрицательное, прогнившее, омертвевшее, все то, что тормозит движение вперед[653].
Начало кампании было вызвано политическими причинами: накануне и после XIX съезда Сталин готовил новую «большую чистку» в высших эшелонах власти. Валерий Кирпотин, сам в прошлом видный партийный функционер, после опалы занимавшийся, в частности, и историей сатиры, писал о своих впечатлениях от очередного выступления Фадеева:
Противоречия не останавливали Фадеева. Сегодня он перед большой аудиторией развивал мысль о том, что нужно писать, не преувеличивая, как Гоголь и Щедрин, что в качестве образца годится Чехов. А через несколько лет с тем же энтузиазмом начинал доказывать, что нужно преувеличивать, нужно писать, как Гоголь и Щедрин. Оба раза автором директивы был Сталин. Перед войной нельзя было допускать в литературе сатирических, критических выпадов. После войны, когда Сталин готовил расправу над своими ближайшими соратниками, когда Политбюро было заменено более широким Президиумом, он дал Фадееву директиву накапливать в обществе критический потенциал. Был разрешен конфликт в драматургии, понадобилась сатира Гоголя и Щедрина, в зеркале которых, не слишком пугая граждан гротескными формами, должна была отразиться советская реальность[654].
Широкое «после войны» относится к 1952 году, а что касается заботы о гражданах, то наилучшим образом откликнулся на нее журнал «Крокодил», поместивший в № 12 за 1953 год эпиграмму Юрия Благова:
Мы — за смех! Но нам нужны
Подобрее Щедрины
И такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали.
Это была типичная советская метасатира: во избежание опасных «обобщений», которые могли бы вызвать подозрения в издевке над «линией партии», редактор сделал объектом сатиры отдельно взятого бюрократа (в оригинале эпиграмма начиналась строкой «Я — за смех!» вместо «Мы — за смех!») и дал ей заглавие: «Осторожный критик».
«Возрожденная» сверху сатира должна была выполнять строго отведенные ей функции и быть направленной на определенный круг явлений:
В выступлениях Ленина и Сталина, в материалах XIX съезда содержится много конкретных указаний на те пороки, которые должны быть предметом неослабного внимания и беспощадной борьбы с ними средствами искусства. Утеря бдительности, благодушие и ротозейство, различные случаи проявления антигосударственной практики, формально-бюрократическое отношение к своим обязанностям, нежелание прислушиваться к критике снизу, подавление этой критики, зазнайство, лживость перед партией, очковтирательство, бездушное отношение к людям, подбор кадров по признакам семейственности и приятельских отношений, антиморальное поведение в быту и т. д. — все это должно стать объектом беспощадной сатиры[655].
Сам перечень «пороков» показателен: перед нами (в порядке убывания) набор инвектив образца 1937 года. Именно эти пороки подлежали «выжиганию каленым железом сатиры».
О политически утилитарном характере кампании 1952–1953 годов свидетельствует тот факт, что уже к концу 1954 года этот сатирический всплеск сошел на нет. В декабре 1954 года, выступая на Втором съезде писателей, Михалков констатировал, что «произошло некоторое замешательство на сатирическом фронте, вчера автора хвалили за острую сатиру, а сегодня объявляют его комедию чуть ли не порочной»[656].
Дело в том, что со смертью Сталина политические основания для кампании по расширению сатиры отпали. «Кое-кто неправильно толкует призыв партии, — напоминал главный теоретический журнал ЦК „Коммунист“ в 1957 году, — поднять бичующую силу нашей сатиры до уровня гоголевской и щедринской. Забывается при этом, что сатира Гоголя и особенно сатира Салтыкова-Щедрина была направлена на расшатывание основ существовавшего тогда строя». Не то в Советской стране: «Цель нашей сатиры — беспощадное осмеяние всего мешающего движению народа к коммунизму, т. е. утверждение советского строя путем критики недостатков»[657].
Показательна прошедшая в 1958 году на страницах журнала «Октябрь» очередная дискуссия о сатире, в ходе которой один из самых ярких деятелей советского комедийного театра Николай Акимов без обиняков заявил:
Я совершенно успокоился бы, если бы нам авторитетно разъяснили,
