Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

почувствовал никакой разницы ни в обстановке, ни в содержании работы двух таких различных организаций, как обком комсомола и областной земельный отдел».

Этот фельетон с почти хармсовским сюжетом демонстрирует страховочный механизм советской сатиры. Она построена на пятислойной страховке: во-первых, партийные органы не упоминаются, но заменяются комсомольскими; во-вторых, даже в комсомольских органах речь идет лишь о пионерском инструкторе (двойное снижение); в-третьих, явление называется (ненужным) дублированием, чем снимается реальный смысл не дублирования, но подмены одних органов другими; в-четвертых, системное и серьезное явление представлено как нелепое и курьезное; наконец, в-пятых, бесполезность чиновничьей работы, которая является прямым результатом деятельности советской бюрократической системы, выдается за искажение некоего правильного идеала. Так советская сатира работала на укрепление режима.

При этом темы, как можно видеть, могли подниматься самые острые. Более того, они могли освещаться в острогротескном ключе, что не только не мешало, но способствовало работе по смещению акцентов. В фельетоне Нариньяни «Человек без имени» (1952) рассказывается история некоего Журова, которого одни называли Семеном Иосифовичем, а другие — Семеном Осиповичем. Решив узаконить какое-то одно написание своего «беспокойного отчества», герой фельетон должен был пройти все круги бюрократического ада, когда от него требовали справки и выписки из метрик, пока не дошло до требования подтверждений из давно сгинувших церковных книг о бракосочетании его дедушки и бабушки. Оказалось, что сельский поп был из семинаристов, поэтому он и записал при рождении имя отца, согласно святцам, — Иосиф. А дьячок не учился в семинарии и записал это имя по-деревенски — Осип. Наконец с отчеством разобрались, но теперь герою фельетона пришлось доказывать, что он Журов (это должны были подтверждать в домоуправлении, на работе и т. д.). Завершается фельетон так:

И вот несчастный Журов ведет сейчас какую-то непонятную, двойную жизнь. Для окружающих он по-прежнему тот же самый всеми уважаемый Семен Иосифович Журов, каким он и был до сих пор. Под этой фамилией С. Журов живет, читает лекции, принимает зачеты у студентов. А в загсе Ленинградского района он числится почему-то человеком без имени и фамилии.

За два месяца установлением личности Журова занималось пятнадцать организаций и не меньше полусотни человек. И все по милости перестраховщиков из загса «только потому, что какой-то пьяный, полуграмотный дьяк пятьдесят лет тому назад описался в церковной книге». Это намеренно вводящее в заблуждение заключение должно увести читателя от, казалось бы, ясного предмета фельетона: тотальной подозрительности советской бюрократии, заформализованности и кафкианской абсурдности системы. Но об этом речь не идет: история подается исключительно как частный случай «перестраховки», а виновником оказывается пьяный полуграмотный дьяк.

Однако искусство советского фельетониста — это не только искусство селекции и переакцентирования, но и балансировки. Даже эта половинчатая, невнятная и предельно осторожная сатира на перестраховщиков уравновешивается Нариньяни написанным в том же году фельетоном — «Ротозеи» (1952), где речь шла о некоем проходимце Дракине, которого назначили начальником отдела кадров трамвайного парка, а через полгода выяснилось, что он «не только брал взятки, но и принуждал подчиненных ему девушек к сожительству и творил много иных безобразий». Его тут же исключили из комсомола и отдали под суд. Но уже через два года он начал писать в горком комсомола письма с просьбой походатайствовать о его досрочном освобождении, называя себя «бывшим участником войны, орденоносцем, дважды раненным, трижды контуженным» (все это, конечно, было ложью). Горком, не разобравшись, ходатайство поддержал. Выйдя из тюрьмы, Дракин устроился при помощи ходатайства горкома комсомола в стройтрест, написав в анкете, что он комсомолец, депутат райсовета, четырежды орденоносец. Обман сошел и на этот раз: никто не проверил документов — ни секретарь горкома, ни управляющий трестом, ни заведующий отделом кадров. Он лишь спросил, что Дракин делал последние четыре года, так как соответствующая графа оказалась незаполненной, и тот не сморгнув, ответил: «Лечился после пятой контузии у дяди на даче». Так он стал инспектором отдела кадров, проработав полтора года без паспорта, военного билета, трудовой книжки. В его личном деле четыре анкеты, и все они разные. В одной он писал: образование низшее, в другой — среднее, в третьей — незаконченное высшее, а в четвертой — окончил юридический институт. Точно так же из анкеты в анкету менялось и воинское звание Дракина: рядовой, сержант, младший лейтенант, капитан; увеличивалось количество орденов: четыре, пять, а в последней анкете Дракин написал: «Имею восемь правительственных наград». Наконец, его сделали инструктором горкома комсомола и решили назначить секретарем комсомольской организации треста, когда выяснилось, что он не член ВЛКСМ. Но он рассказал, что у него украли комсомольский билет, и ему выдали справку. С ней он получил паспорт, а затем хотел получить и военный билет, но в военкомате не поверили поддельной справке, и последовало разоблачение. В суде герой симулировал психическую болезнь. Но врачи подтвердили его вменяемость, и его осудили. Вывод:

Проходимцу покровительствовала самая обыкновенная беспечность, которой страдали некоторые комсомольские и советские работники города. Это и было самым страшным в деле Дракина. К сожалению, в зале суда ротозеи не присутствовали ни в качестве обвиняемых, ни даже в качестве свидетелей. А жаль…

Преступное «ротозейство» — оборотная сторона «перестраховки». Оба свойства — системные признаки советской бюрократии (поскольку множество фельетонов рассказывали о том, что за «доверчивостью» чиновников нередко стояли взятки и связи). Но и об этом фельетон не упоминает. Одной рукой фельетонист пишет о «перестраховщиках», другой — о «ротозеях»…

Поскольку советский фельетон участвовал в процессе деформации чувства реальности, рассматриваемые сдвиги были направлены на то, чтобы бросить вызов даже чувственному опыту. Если этот опыт не подлежал отрицанию, его следовало проблематизировать. Например, если ребенок, который еще не различал, что следует видеть, а что — нет, и как нужно правильно интерпретировать увиденное, мог политически неверно «критиковать» советскую действительность, школьная методика рекомендовала бороться с такой критикой ее… признанием: «Недостатки легко видеть. А что ты сделал, чтобы их преодолеть?»[648]. Это весьма эффективный отвлекающий прием, поскольку ребенок (как, впрочем, и взрослый) не располагал никакими ресурсами, чтобы преодолеть недостатки окружающего мира. Фельетон учил правильному зрению — как смотреть, но не видеть. Даже если (а может быть, и в особенности) тема имеет явные политические измерения.

В фельетоне Нариньяни «Свадьба с препятствиями» (1953) рассказывается о том, как некий молодой человек из Татарии привез с собой с Камчатки, где он проходил воинскую службу, русскую жену Клаву. Его мать категорически отказалась принимать беременную невестку. Вся большая семья с дядьями, тетками, двоюродными сестрами неделю обсуждала женитьбу главного героя и решили, что «раз Клава —