Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

что посчитал я хорошим предзнаменованием. Но главное везение: дежурил врач, который вёл меня тогда, вспомнивший меня и вниманием не обделивший, не секрет ведь, как стариков у нас в больницах жалуют. И специалист он классный, мой болевой приступ удалось ему сравнительно быстро купировать, за ночь дважды, что врачебному подвигу сродни, наведывался ко мне, наблюдал.

И ещё обратил я внимание на дежурившую в ту ночь расторопную сестричку, из новеньких, раньше её в отделении не было, я бы запомнил. Танечка. Не Таня, а Танечка, из тех, кого звать хочется только ласковым, уменьшительным именем, и не обязательно сочетается это с юным возрастом, миловидностью или весёлым нравом. И не сестрой звать, а сестричкой. Я пролежал в отделении три недели – сначала доводили меня до кондиций, готовили к операции, потом операция, послеоперационный период, проходивший, увы, не так гладко, как хотелось бы. Но об этом я тоже долдонить не стану, потому что вовсе не для того взялся рассказывать эту историю. Потому что посвящается она сестричке Танечке, и всё, что говорилось тут мною раньше, не более чем прелюдия к ней.

Многие сейчас, возможно, подумали, что ждёт их слюнявая историйка о том, как влюбился великовозрастный, чтобы не сказать «старикашка», тип в юную обольстительную деву. Неувядающий сюжет, тысячно перепетая ария о любви, которой все возрасты покорны, тем более что имена героинь совпадают. Нет, не влюбился я в Танечку, хотя, отрицать не стану, глянулась она мне и как представительница прекрасного пола тоже – тоненькая, ладненькая, улыбчивая. Не то чтобы так уж внешне была хороша, придраться при желании было к чему: бровки хиленькие, носик уточкой, подбородок вяловат. Зато глаза – на загляденье, простите за невольный каламбур. Глаза чисто серого, неразбавленного цвета встречаются совсем редко. И это очень красиво, завораживающе, а уж такие как у Танечки, светло-серые – вообще подарок судьбы. Но не в цвете только прелесть была. У неё были спокойные глаза, если правомерно такое для них определение. Точней сказать, не они были спокойными, а как-то сразу успокаивали, утешали глядевших в них. Рождали надежду, что ничего плохого, самого страшного не должно случиться, всё ещё, даст Бог, образуется, сбудется. При таких глазах да при такой как у Танечки улыбке всё остальное не так уже существенно. И конечно же нравилась, а кое-кому и больше чем нравилась, она всему мужскому сословию нашего отделения, от мала до велика. Впрочем, «от мала» – это я лишь для красного словца сказал, урология ведь, я там ещё не самый старый был. Верно и то, что к таким как эта Танечка ничто сомнительное, двусмысленное не липнет, даже просто слово нехорошее произнести язык не повернётся.

Соседом моим по палате был, очередное везение, немолодой, почти ровесник мне, профессор, филолог, очень скрасивший моё больничное бытие, эрудит и юморист, рассказчик замечательный. Как-то завёлся у нас разговор о превратностях любви, спросил он, помню ли я картину Василия Пукирева «Неравный брак». Я вспомнил, она ещё, если не изменяет мне память, у нас в школьной литературной хрестоматии красовалась. Как свидетельство тяжкой и бесправной женской доли в жестокие царские времена. Изображено было венчание совсем юной, очаровательной, горестно понурившейся девицы со старым, самодовольно ухмылявшимся расфуфыренным вельможей. Сразу делалась понятной задумка художника: наглядно показать, как деньжищи похотливого старца способны уничтожить, растоптать любые нравственные ростки, а купить-де в те жуткие времена можно было что и кого угодно, девица-красавица не исключение.

– И о чём, признавайтесь, вы бы подумали, попадись эта картина вам на глаза сейчас? – лукаво сощурился он.

– Скорей всего о том же, что и раньше, – пожал я плечами. – Посочувствовал бы девчонке.

– Боюсь, не только об этом, – ухмыльнулся он. – Более чем вероятно, что втайне позавидовали бы старому повесе. И не только тому, что вскоре ожидает его брачная ночь с юной красавицей.

– А чему ж ещё, по-вашему? – не понял я к чему он клонит.

– А тому, что старикан этот, а на вид ему не меньше семидесяти, ещё способен заниматься любовью с такой кралей, не оскудел ещё, зачем бы иначе на ней женился. И о всяких там аденомах простаты наверняка понятия не имеет. Станете отрицать?

Я отшутился, вообще развивать эту тему не испытывал желания. И по странной какой-то ассоциации, потому, может быть, что недавно вышла она из нашей палаты, попытался вдруг представить себе на месте этой пукиревской невесты светлоглазую Танечку. А если уж говорить о зависти, то тайно завидовал я самому профессору. Нет, не тому, что живчик он и оптимист, и не тому, что хвороба его с моею была несравнима, меньше досаждала и излечивалась кардинально. Завидовал тому, какая большая и дружная у него семья, любящая, в чём ни на секунду нельзя было усомниться, жена, разве что с ложечки его не кормившая и которую чуть ли не силой приходилось ему выпроваживать из палаты, ей под стать дети и внуки, каждый день навещавшие его, целовавшие при встрече и на прощанье. Палата наша могла бы при желании в столовую не ходить, всякой всячины приносилось ему столько, что холодильник не вмещал. И как ни упрашивал их профессор не таскать ему столько всего, пропадает ведь, портится зазря – всё впустую. Не мог он лишить их удовольствия чем-нибудь одарить, порадовать его. И цветы в палате не переводились.

Мне было с чем сравнивать. Сын за эти три недели навестил меня трижды, жаловался, что работы навалилось невпроворот, света белого не видит, побаловал апельсинами.

Внук – лишь однажды, томился, не знал, как себя вести, о чём говорить, брезгливо принюхивался, больничная обстановка угнетала его. Но не забывал меня Миша, приносил в термосе сваренные женой ещё горячие супы и бульоны. Не моей невестке чета, к тому же так у меня и не побывавшей. Я в еде стал непривередлив, приспособился, когда без Поленьки остался, не воротило меня от бездарной больничной пищи, да и какой там аппетит, не до того было. А о том, какие от всего этого мысли невесёлые, особенно по ночам, когда не спалось, в голову лезли, тоже лучше умолчу, вот только стыдно немного было перед тем же профессором. Словно уличён был в чём-то предосудительном…

У меня, сколько помню себя, всегда были нелады со сном. Когда на пенсию вышел, проблемы эти того больше возросли, а уж после ухода Поленьки – и подавно. Но одно дело маяться бессонницей дома, и совсем другое – в больнице. К тому же обязательно кто-нибудь из моих менявшихся палатных соседей надсадно храпел.