Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

в обыкновенное после боевого учения уединённое время молчаливого созерцания "внутри себя", проводимое здесь же, поодаль, на плетёнке соломенной, под тенью навеса бойцового двора… Помахивали хвостами кони, всхрапывали, встряхивали головами, звякали малые колокольцы на их поводьях. Бесшумно мимо проходили и выходили со двора люди, занятые, как и он, своим делом каждый. Иногда он так задумывался, погружаясь в благородную усталость тела отдыхающего, отпускающего из себя всякую боль и перетруженность, как учился он, точно через него чистая река протекает и уносит ненужное, очищает и промывает каждую жилочку, и журчит серебристо так, тонко, что исчезали все звуки, вся Слобода огромная за его спиною, за загородками коновязи и широкого длинного занавешенного крыльца, весь мир растворялся как бы… О чём грезилось, рассказать точно не смог бы. Слов для этого он не знал. Схоже было с глубоким уединением чистосердечной молитвы перед образами, и с тем стоянием на рязанской площади перед сражением, и – с видениями полуденного сна о красоте и силе, и причастности ко всему этому сразу, такому сладкому, возносящему к самому Солнцу, всё существо проницающему спокойному восторгу быть в эту Красоту и Силу посвящённым… И не одинок он там, а как бы дышит и живёт вокруг его воспарившего духа братское воинство. Нездешнее, великое, бесстрашное иным, не смертным, бесстрашием, исполненное очей, как то Животное библейское неведомое, и всматривалось Оно в него, забирало к себе, обнимало. Любило бескрайне, свободной единой волей и содружеством принимая его всего… Касания душою к этому длилось мгновения, и было неизъяснимым восторгом… И не вдруг возвращался он к бодрости сиюминутного и бренного.

Ну а после уж снаряжаться в трапезную пора было.

Охлябинин подмигнул ему с другого крыла государева стола, его голубые всегда весёлые глаза и беззаботный нарядный облик неизменно прибавляли Федьке спокойствия. Батюшка тоже поглядывал на него, было заметно, что соскучился. А может, что-то желает поведать такое… Но смотрел на него и государь.

– Федя!

Он даже вздрогнул, застигнутый врасплох звучным царёвым голосом, обратившим к ним внимание всех.

– Что с тобою нынче? Юным летам и задору твоему негоже меркнуть за чашею, при нас.

Поспешив с улыбкою подняться, Федька приложил ладонь к лазурно-серебряной парче на груди и церемонно Иоанну поклонился.

– Задумался, государь, над чудной природой человеков иных. Да, Василий-су?190

– А? – отставляя чарку, живо отозвался Грязной, предполагая знак началу веселья, и оборотился ко всей компании, покуда Федька неторопливо выходил из-за стола, становился на красном ковре около государевых ступеней, и оглядывая братию насмешливо. – Ты об чём?

– Да о Вязигине Никитке! Славный богатырь, как и братцы его, да отчудил тут на смотру рязанском, слыхали? Холопа боевого своего в камчатом тегиляе предоставил, горностаем подбитом! Оно конечно, куда железу-то кольчужному горностая супротив!

Смех постепенно вспыхивал и крепчал, посыпались шутки сходные, про то, как некий Блаженков, дворянин, тоже слугу в тегиляе бархатном привёл, и тоже его завернули с таким бойцом, да ещё три рубля вычли из жалования191.

– Горностай-то, поди, заговорённый! Стрела не пробивает, сабля не сечёт!

– Пьян был Вязигин, видать!..

– Эвон на что наградные за Рязань пошли – слуг наряжает!

– А Нащокин-то, Нащокин, двоих привёл, в тегиляях, один камчат, другой отласен, и развернули дьяки обоих, хоть и шапки на них железные имелись! И придачи за них не дали…

– И Лихарёв туда же, слыхали, братцы?

– Учудил Лихарь! Чуть не в шелку своего на поле пустить собрался!..

– А Вельяминов-то, Вельяминов-Сабуров, и вовсе в приволоке192 бархату турецокого своего поставил! Точно боярышню снарядил, для бою!..

Все потешались, Грязной подскочил с места тоже, хрипло хохоча, и наливая себе и Федьке ещё. Мимолётно удостоверясь в живом участии Иоанна, переменившегося совершенно в сравнении с началом трапезы, Федька возвысил голос, перекрывая весь шум глумливым своим смехом:

– Как бы не так, «для бою», ага! Небось, заведомо знал, что не в строй, а в кош молодца его отправят!

– Бережёт мальчонку, видать! – подхватил Грязной, прохаживаясь меж рядами столов, и задержавшись против угрюмого Сабурова, напрягшегося при таком помине родича, и его всегдашние товарищи тоже как бы помрачнели. – Слышь, Федя, хорош, видать, бестия, вот и жалеет, – и пощипал себя за мочку уха с золотым кольцом.

– Для чего? И Лихарь с Вязигиным, тоже, что ли? – в притворном недоумении Федька приподнял бровь. А сам разглядывал в упор размеренно надирающегося с усмешкой Чёботова, сидевшего тут же, с краю стола.

– Известно, для чего! – Грязной двинул встречно бёдрами и руками красноречивым обозначением срамного действа. Хохот и стук чарок был дружным ему ответом.

– Чего гогочете, черти? Кабутта сами не таковы! А ну, кто без греха, кидай камень!

В него тут же полетели шапки, в таком же притворном негодовании все стали переглядываться и друг дружку толкать.

– Федя, тебе ли не знать, что прав я!

– Давай, давай, учинай глумиться мирскими кощунами193, ужо тебя бесы на том свету жахать будут!

– А мож и будут. Поднеси же другу чарочку, Федора… Прекрасная! – выкрикнул он с коротким похотливым хохотком, а Федька тряхнул волосами, серьги зазвенели. Отображая лебяжью плавную девичью походку, слегка виляя бёдрами, он прошёлся до кувшина с вином, и вернулся с полным новым кубком, поведя плечами, прикрывшись ресницами, протянул Грязному. Свой, пустой, тот отшвырнул, и его подхватили чьи-то руки. Гул и рокот возник в общем балагане при этом.

Покачнувшись, поглаживая грудь, широко обводя рукою собрание, Грязной запел хрипло, но стройно:

– Братцы, дайте же совет:

отчего мне счастья нет?!

Отчего плюёт Федора

на любовь мою в ответ?!

Проходя позади Чёботова, мимоходом оперся о его плечо, и развернулся, скроив рожу, как бы отвечая сам себе:

– Наша Федька, говорят,

обещает всем подряд.

Что за стерва, не пойму –

не даётся никому!

Буйный хохот приветствовал охальство, все смотрели на них с Федькой, на стол Сабурова, и стало понятно, что, пожалуй, ни для кого уже не тайна, кому и почему сии вирши предназначаются.

– Как не сидеть собаке на заборе, так не бывати Гришке на Федоре! – торжественно проговорил Грязной, точно глашатай на площади, и это было уж прямое нападение. Чёботов только вздохнул поглубже, покусывая губу, так и не перестав улыбаться чему-то своему…

Откинувшись в тронном кресле, за всем этим наблюдал Иоанн, глаза его остро смеялись. Царь был благосклонен.

– Как вовеки не певать курице петухом, так и Гришке не бывать на Федьке верхом! – снова размеренно изрёк пьяный Грязной, и сломался в земном поклоне братии.

– Ты чего за меня-то отвечаешь? – Федька толкнул его локтем, как бы выпихивая с самого видного места. Грязной сопротивлялся, норовя ущипнуть Федьку за зад, но сквозь парчу и складки терлика это было невозможно. Оно и без ничего было невозможно.

Сабуров глянул на почти равнодушного к шуткам Чёботова, уже