Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

королём Новгороду о перемирии и грамоты посылные печатать о порубежных и о всяких делах к свейскому королю. А на ней – клеймо: место, а на месте – посох, а у места с одной стороны – медведь, а с другой стороны – рысь, а под местом – рыба, а около печати – подпись: «Царского величества боярина и Великого Новгорода наместника печать», – Годунов передал всё государю. Тот просмотрел, кивнул.

– Добро, Димитрий. Пусть готовят начисто. Ещё что?

– Подьячий Трифонов203 со сподручными из Ярославля на Стародуб-Ряполовский выехали, к Успению Пресвятой Богородицы опись и там завершить намерен. О прочем от него до тебя, государь, свиток запечатанный.

Государь вновь кивнул, принял секретный свиток в руки.

– От Павла Петровича Заболоцкого204 известие, государь, об завершении трудов над крепостными стенами, и укреплений вкруг рва и моста, и поклоны со всеблагими пожеланиями тебе с государыней и царевичами от игумена со старцы, ожидают, уповая на твой наезд к ним скорый на освещение новоявленной крепости их, – с поклоном Годунов положил перед Иоанном последнюю на сей час грамоту.

– Вскоре и наедем. Тогда ж и в Никитский наведаемся. Гонцу вели обождать, завтра явственнее скажу.

Государь сказал Годунову остаться, записать распоряжения по Приказам, остальных отпустил.

Разбирать дела Посольские и размышлять над ответными ходами Иоанн считал за лучшее делать в одиночестве и тишине, а уж после звал дьяка и диктовал ему. Но многое отписывал и собственноручно.

Вечером Федька надеялся улучить время и побыть с отцом, о чём кратко условились они на пороге государевых покоев.

Скорее всего, в Слободе батюшка ненадолго, да и Охлябинин тоже. На четырёх земских воевод, твёрдым доверием Иоанна облечённых, выставить по разуму надо было столько же «своих», из опричнины, чтоб всякую возможность измены в войске на порубежье мочь пресечь, и люди эти должны быть опытны, ко всему готовы… И к набегу вражескому, и к бунту местническому. Зайцев оставался на Москве, где дел невпроворот, да ещё тамошний дворец на Неглинной опричный строится, совместно со вновь возводимыми после пожара хоромами князя Михаила Черкассого. Одному ему там не разорваться, да ещё – прибывающее пополнение в опричные полки. Без Алексея Данилыча там было никак. Тут и без слов понималось, сколь мало их на поверку оказывалось, верных и опытных, тех, кому государь сейчас хотел препоручать наиважнейшее.

Понимать-то понималось, однако, бесы подначивали, и он не удержался от ропота, что и ему хотелось бы поконоводить во поле. Жалобы то были заведомо никчёмные, однако, воевода не отмахнулся от них вовсе, сочтя нужным снисходительно уверить, что всё у Федьки впереди, а пока что он для такого ещё не годен.

– Ага, а Мишка Белкин, значит, годен! Вчера ещё саадак государев носил, а теперь – воевода!

– Полно задориться, Мишка-то тебя постарше зим205 на десяток будет, и всё ж по службе помотаться успел. Куда торопишься? Или тебе тут мало хлопот, Федя, в самом деле?!

– Никуда твоё от тебя не убежит, – согласно товарищу кивал воевода, покуда Федька негодовал преувеличенно. – Война всегда будет, видно, с нами. Ещё наконоводишься…

Тут они с князюшкой повздыхали, распивая по новому ковшику медовому, и Федька утолился их увещеваниями, что вряд ли есть миссия важнее – при государе живым щитом стоять, и взор, и душу его радуя, и через то, через благорасположение его, всему их семейству неоценимое давая преимущество. Вместе с горделивым успокоением под такие речи приходило к Федьке осознание непомерной тяжести, начиная терзать подспудно. Он помрачнел, умолкая, но воевода привычным объятием встряхнул его, а Охлябинин подмигивал, и Федьку вроде отпустило.

– И чему ж такому неведомому тебя этот казачина научает?

– Да тому же, чему Буслаев учит Арсения моего, только… хитрее.

– Ладно, ладно, храни таинства свои! – подойдя, любовно оглаживая его спину с другой стороны, ворковал тихо князюшка. Мерцала лампадка в красном углу, перед ними на чисто выскобленном столе подрагивала свеча в бронзовом шандале, и то и дело влетали глупые букашки на их свет. Ожигались, падали, отлетали в рыжий сумрак, сдуваемы пряным дыханием ночи из раскрытых окон гридницы. Взлаивали в отдалении собаки, встряхивались лошади у коновязи, переговаривались люди Басманова во дворе.

Федьке было и уютно с ними, и – неловко, как будто, особенно после того, как ударил колокол на Распятском столпе, они поднялись из-за стола, перекрестясь, и воевода обронил мимоходом, но значимо, в довершении всего: – Что это за гудёж был с Чёботовым? И с этими?

– Да безделка то, божедурье, ей-богу, батюшка! Уж, думаю, сегодня им хватило с лихвою. Васюк ежели привяжется – до удавки довести может. А так и надо им!

– Ну, смотри, ежели безделка.

Подобрав головные уборы, втроём вышли к вечерне.

– Пришлю завтра Сеньку, пусть Буслаев его погоняет? А то мне всё недосуг…

– Да присылай, конечно.

Федька кратко откланялся им и побежал к государеву крыльцу.

На другой день, отправляясь на половину царицы, государь взял Федьку с собой.

В тени дворика, под старыми яблонями, было ещё прохладно. Оба царевича, дядьки их, Иван Яковлев да Григорий Годунов, учёный дьяк Волков, нянюшка, ключница и двое постельничьих расселись на лавки, расставленные вкруг обширного стола, уставленного лёгким ягодным питьём, и квасом с изюмом и мятой, садовыми плодами, плодами дерев заморских – финиками, орехами волошскими, и сластями всякими. Позади царевича Ивана стоял его кравчий, Саввушка. Вышла и царица Мария со своими теремными боярынями и девушками, и своим же кравчим, из ближних родичей князя Темрюка Айдаровича… Для них, как и для государя со свитой, были принесены кресла и скамьи перемётные. Нянюшка, всплеснув пухлыми мягкими маленькими руками, с поклонами оказалась у стола и принялась обмахивать блюда хлопчатым платком, прогоняя мух.

Государь, любуясь картиной этой мирною и цветущим видом семейства своего, и остро сияющей красою царицы, дозволил сегодня царевичам без прочих наук день провести, но выслушать сказку одну старинную. А прочесть сказку поручено было Федьке. Уж больно красочно выказывал государев кравчий, звучным многоликим голосом и всеми красочными повадками, волшебные истории, так, что внимающие ему будто бы видели всё своими глазами.

Вышел, поклонился собранию, начал.

– «Солнце, Месяц и Ворон Воронович»… Жили-были старик со старухой, и были у них три дочери. Не чаял старик, как скорее их замуж отдать. И вот пошёл как-то поутру в амбар за крупой, да споткнулся в темени, мешок порвался, а покуда до избы шёл, крупа-то сыпалась и сыпалась, пока чуть не вся на дороге очутилась. Стала старуха горевать, побрёл старик обратно, да всё причитывает: «Вот бы Солнце пригрело бы, Месяц бы посветил, а Ворон Воронович крупки собрать помог, так я бы отдал за Солнце старшую, за Месяца – среднюю, а за Ворона Вороновича