Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

– Шабаш! – угрюмо раздалось из-за сеновала. – Довольно, нашутились!

Первым вышел Сабуров. За ним, выбирая из волос сор всякий, бранясь под нос себе, выбрался Вишняков. Пронский, отряхивая кафтан и порты шапкою, не глядел ни на кого, и с видом, что сам не знает, как тут очутился и зачем, уселся на перевёрнутую бадью.

– О-ого! Истомка, Фомка да Сопрышко187! – глумливо донельзя изумился Федька. Настрой вылезших на свет троих далек был от прежнего тутошнего, потешного. К тому же, Воропаев вилы-то отпускать не торопился. – А Меньшичко, стало быть, сбежал. Жаль, потехи не увидит.

– Тож мне потеха! – гыкнул Грязной, среди всеобщего неподвижного недоброго молчания. – Как Чёботов стремянного Басманова оттянет, что ли? Вот кабы самого его – ээттда-а-а, эт, верно, загляденье! – он повёл несмеющимися глазками по всем вокруг, как бы за поддержкой и совсем искренне.

– И вправду, что за невидаль! Известный Гришка ходок по орехи, кого этим дивить, да и признаться честно, половина братии, что ни день, то за какого-нить "стремянного" отмаливает. Не тебе бы, кравчий, на хлопцев за то серчать, а посмеялись – и довольно. Поздненько уж! – Пронский даже усмехнулся с натужной лёгкостью, решительно с кадушки подымаясь и намереваясь покинуть не задавшееся дельце. Но ни Федька, поочерёдно каждого из противников своих оглядывая, ни спутники его не шелохнулись, и к выходу, их минуя, было не пройти. Как-то сами собою у всех руки на поясах и на тесаках оказались.

– Шутил бы чёрт с бесом188, – покачав головой, в задумчивости некой потирал заросший подбородок Михей Грязной.

– Да разве я серчал! Но вот беда какая, – томною печалью ответствовал Федька, и только самого глупого или пьяного сейчас могла б ввести она в заблуждение кротостию голоса и доверчивого взгляда, – не уразуметь мне, чем так вас, братья мои, прогневил? Отчего так со мною поступить решили? Уж кажется, никакого отродясь зла не чинил вам никому, напротив, только и делаю, что на пирах веселю да чарочки от государева благоволения подношу с поклонами… Ну, повздорили тогда разок, чего меж товарищами не случается! Так ведь первым Сабуров меня обидел, за то и в скулу получил. Думал, квиты мы. А, Фома?

Пронский слегка попятился к своим, угрюмо доселе молчащим, от укрытой ресницами угрозы Федькиного взгляда.

– Полно, Федя, все мы тебя любим, что ты, что ты?!. Так ить, и как же, красоту такую видючи, и не полюбить! – опять же, не понять, в шутку или как залепетал Грязной, а брат Михей хмыкнул, на груди руки складывая и продолжения ожидая.

Федька выступил в пустую середину, где Чёботов теперь один стоял, и оказался перед ним в полушаге. Смотрел Гришка смело и нежно, и открыто, и как-то горько, безнадежно вовсе уже, будто ничего, никого, кроме него, не замечал, и в который раз подумалось Федьке, что не зря, не напрасно меж ними искру прошибло, и не жаль для него было того поцелуя огненного и… чистого.

– Ведь не Арсения же моего, меня ты тут поджидал, Гриша.

– Тебя. Тебя одного.

Грязной присвистнул, осклабившись, выдерживая шутовскую своеобычную повадку. И тут же утёр слезу умиления.

– И, стало быть, как бы явился я, на ласку твою ответить доверительно, так бы сотоварищи твои нас и встретили? Или сперва всю… красоту, как Васька вон говорит, зримо и слышимо с нами лицезрели? Что же молчишь? Со спущенными портами да внаклонку перед тобою, с колом твоим по самый корень, так бы меня и застали?

Глядели они чуть низом и мимо, остановясь, как в хороводном весеннем сборище молодые-обручённые в круге, один на юг, другой на север, едва касаясь плечами, и медленно посолонь друг друга обходя.

– Так и было бы.

– А и поделом бы мне тогда, Григорий Матвеич!

– Только знал я, что не придёшь.

– А я знал – не подведёшь!

Молчание звенело.

– Так ты продал нас, выходит?! – Сабуров, ушам не веря, кулаки стиснул, задохнувшись. – Своих, паскуда?!

– Говорил же вам отказаться! Говорил, не ходить за мной?!?– Чёботов резко на него мотнул головой. – Честью просил. Али нет, скажешь? А ты что ж молчишь, Вишняков? При тебе ж сказано было. Да и при тебе, Фомка.

– Ээ-э, ты одно-то с другим не путай! – начал было Сабуров, да осёкся, перебитый Пронским.

– Да что такого-то, что пошли?! Право же, братцы, смех же один, да и только! – прямо уже о снисхождении просил призыв этот Пронского, более товарищей испуганного нежданным поворотом. Но никто как бы не хотел его услышать, только Воропаев перекинул вилы из лапы в лапу и приготовился дальше наблюдать, оперевшись о них, воткнутые в настил пола.

Упившись действом, Федька взялся говорить снова, сам не замечая, сколь впитался в него сдержанный мстительный огнь Иоаннов, через каждое слово и движение в нём сквозивший, но – взору бывалому узнаваемый. Потому Грязной отошёл маленько к брату поближе, и широкой спине невозмутимого ничем Беспуты.

– Смех, говоришь? Что-то нам не больно смешно здесь. Не смех то – позор мне был бы! Заслуженно, положим. А что вы бы, братья, с позорищем таким моим делать стали бы? Глянули – да и забыли наутро? Или на ворота, может, приколотили? А?

Все молчали, Вишняков уставился на носы сапог своих, а Пронский прикидывал, что трое против пятерых, при учёте даже, что Гришка с Васюком Грязным будут в стороне, есть положение не важное… Сабуров же, по виду, просто молча ненавидел всех сейчас, желая только поскорее выбраться.

– Что же молчите? И Чёботова вы напрасно во враги записали. Он добра только вам хотел, совет тот давая. Да и вы… Стыдитесь! – Федька сам не знал, откуда красноречие вдруг взялось, и остановиться он не хотел, всего, что накипело и намучило, не выразив хоть частью малою и язвой. – На своих и чужих, стало быть, делитесь тут, а разве не вы ли, зимою, в Слободе, при государе и полководцах ваших клятвы им – и друг дружке – давали? Что отныне и до гроба мы – единое братство и верное воинство государево, что бы не стряслось над нами… И "не молчать обо всём дурном, что узнаем"! Разве о том клясться вы решились, что сейчас шуткою, а на деле – злодейской, нечестивою забавою всем видом своим показуете? Разве такое единение в братстве своём государь наш от нас ожидает, чтоб в малом даже, в шалости, каждому здесь простительной, жестокими к собратьям быть, расчёт свой какой-то злостный имея, когда мы – одна сила и воинство единое быть обязаны! Я вас вопрошаю, как верными на поле брани оставаться думаете, когда в таком грехе только единитесь, и козни товарищу по клятве опричной строите?! Ещё и не выехали мы за