Избранные произведения - Пауль Хейзе

мысли которой не составляют для тебя тайны, страстно тянуться к ней, как томимый жаждой тянется к спасительному источнику! Объясни, почему так получается?

— По глупости, мой дорогой, по глупости! — рассмеялся рассудок. — Но продолжай в том же духе; это вселяет в меня надежды, что со временем из тебя выйдет что-нибудь путное.

Так беседовал Виктор с рассудком о своей беде. Беседа ни на йоту не уменьшила его страданий, скорее наоборот. Он чувствовал себя, как при зубной боли: чем больше о ней думаешь, тем сильнее она становится. А попытаешься не думать об этом, так боль заставит. Куда бы ни направил он свои мысли, везде их поджидала боль. Возносился ли он мысленно к звездному небу религии, бежал ли в сияющие эфирные сферы поэзии, везде подстерегало его проклятие, повсюду встречалось ему это злополучное милое лицо, которое преследовало его, пытаясь уничтожить прекрасным холодным взглядом.

О вы, нищие духом, не смейтесь над муками неразделенной любви! Представьте себе: мать видит, как встает из могилы ее единственный умерший ребенок, прелестный и милый, осиянный небесным светом; с криком радости бросается она ему навстречу; но ребенок, холодно взглянув на нее, отворачивается и презрительно кривит губы: «чего ей надо от меня?» Вы будете над ней смеяться? Точно так же чувствовал себя Виктор; из него вырвали самое дорогое, оно отреклось от него и бродило по миру обособленно. Это причиняло такую невыносимую боль, что иногда ему казалось: так жить больше нельзя, ибо жизнь была невыносима.

Но он был не слабоволен, а, скорее, стоек и вынослив. Поэтому он призвал на помощь свой разум.

— Смотри, как обстоят дела. Я должен жить, а жизнь невыносима. Что делать?

— Пошли, я покажу тебе кое-что, — ответил разум и повел его на бойню. — Вот теперь, думаю, ты сможешь ее выносить. — А когда они вернулись домой, он продолжил: — Видишь ли, все дело в том, чтобы не причинить себе непоправимого ущерба; поэтому ничего не делай. Стисни зубы, кричи, если не можешь иначе, только не давай воли рукам. Главное — пережить этот час. Пережил час — переживешь и день; пережил день — переживешь и год; только не делать глупостей. Мужчина с этим часом справится, если, разумеется, он не болен, а ты мужчина и ты здоров — благодаря работе. Поэтому предоставь боли делать свое дело, ни на что другое она не способна; а сам работай, ты знаешь над чем.

Он знал. И так как работа была посвящена его Строгой госпоже, могучей богине, духи-мучители прятались от ее дыхания за портьерой, откуда они, правда, время от времени выскакивали, чтобы предательски уколоть его, но так же быстро исчезали снова.

Но и самая напряженная работа не обходится без перерывов, к тому же она просто кончается, по вечерам, когда ты устал. В такие часы наскоки мучителей случались чаще и были опаснее. На полках библиотеки в строгом порядке, по годам, стояли все номера одного журнала; беззаботно перелистывая их, он вдруг отпрянул, точно укушенный змеей: один из томов вышел в год их встречи, в год «второго пришествия». С тех пор он обходил стороной любое собрание журналов.

Проходя мимо магазина женской одежды, он заметил в витрине белую юбку с зелеными пуговицами. И сразу разящий укол памяти! В дни «второго пришествия» на ней была белая юбка и белый пояс, украшенный вязью зеленых и золотых нитей.

И так без конца. За самыми безобидными предметами притаились скорпионы. Эта расческа не таит в себе никакой опасности, не так ли? Как и этот разрезной нож для бумаги? Какое коварство и притворство! Такую расческу он купил за две недели до поездки на курорт, а нож год спустя, во время «летучей свадьбы». И каждый раз раненое сердце кричало:

— Этого не может, не должно быть, это же совершенно невозможно.

— Только без фокусов! — предостерегал разум, — это есть, значит, это возможно. — И быстро расправлялся со скулящей надеждой.

И все же он в мужественной борьбе час за часом мало-помалу преодолевал дневное время, чаще все побеждая, иногда сводя схватку к ничейному результату, но никогда не терпя поражения.

Другое дело ночи! По ночам, во сне, подавленная днем, но отнюдь не сокрушенная, тоска, больше не обуздываемая работой, волей и разумом, раскованно поднималась вверх, точно столб пара из кипящего котла, когда с него снимают крышку. Ни одной ночи без сновидений и ни одного сновидения без нее. Сон всякий раз соединял его с ней, утверждая: «Истинен только я, все остальное — обман». И сновидения складывались не в отдельные законченные картины, сегодня один сон, завтра другой; нет, каждый сон был связан с предыдущим, как одна глава романа с другой; сны составляли цепь. Он, таким образом, вел прямо-таки двойную жизнь: ночью, слившись душою с ней, осиянный ее улыбкой, согретый ее ласковым взглядом, нежно болтая с ней, ведя жизнь, полную отрады и сладостного блаженства; днем безнадежное, исполненное боли существование, пронизанное скорбью безбрежного проклятия. О, лучше бы не пробуждаться, чтобы никогда не наступало разочарование! Чтобы блаженные ночные грезы служили утешением и днем!

— Если дело только в этом, — заметила фантазия, — то горю легко помочь. — И тут же, не дожидаясь его согласия, соорудила панорамный ящик с глазком. Представление началось; невозможные вещи, основанные на лжи, но вполне допустимые, если закрыть глаза на ложь.

Убогая старушка остановилась у его порога; ни следа былой красоты, разбежались друзья и поклонники, потухший взгляд просит милостыню любви.

— Конечно, ты тоже не хочешь меня знать, — жаловался ее взгляд, — теперь, когда я стара и уродлива.

Но Виктор воскликнул:

— Тевда, невеста моя, напрасно ты стараешься скрыть вечную молодость твоей красоты под заимствованной маской старости; ее выдает блеск «второго пришествия», озаряющий тебя. Отчего стоишь ты, потупив взор, на пороге? Видишь, я благоговейно преклоняю колени перед твоим величием.

— О, чудо благости! — ответила Тевда. — Сегодня, когда я стара и уродлива, одно-единственное сердце дарит мне столько любви, сколько не дарили все люди в моей прежней жизни.

— Ну как? — улыбнулась фантазия. — Нравится? — И продолжала игру.

Она лежит на больничной койке, изуродованная бубонной чумой, брошенная близкими, вызывающая отвращение.

— Далеко не приятная картина, — пожурил Виктор фантазию.

— Она и не должна быть приятной, в ней прекрасно то, что твоя любовь преодолевает даже отвращение, — возразила фантазия. И продолжала игру.

Он увидел развратную женщину, презираемую всеми, отторгнутую, оплеванную; пьяная, она валялась на земле.

— Тьфу! — возмутился Виктор. — Кончай! Какая ужасная, чудовищная картина! Это она-то — благовоспитанная, чистая, возвышенная!

— А вдруг? — прошептала фантазия. — А