Избранные произведения - Пауль Хейзе

внове. И поскольку он видел ее в естественной позе, такой, какой она обычно бывала, а не так, как раньше, — в позе оборонительной, то он, радуясь всем сердцем, обнаружил наряду с ранее замеченными ее достоинствами множество новых. Радуясь всем сердцем, ибо каждая из ее добродетелей служила оправданием его безумной любви и опровержением затаившихся упреков. Ему уже не надо было отгонять от себя сомнения; наоборот, он призывал их, чтобы насладиться их посрамлением.

— Идите же сюда, придиры, не спускайте с нее глаз, можете даже надеть очки: видите, как приветливо обходится она с прислугой? Не вы ли без конца твердили, что по тому, как человек обходится с подчиненными, можно судить, добр он или зол? А потому сознайтесь: она добра.

— Она добра, это так.

— А вот она подает милостыню нищему, не снисходительно, а как равный равному. А потому согласитесь: она милосердна.

— Согласны, она милосердна.

— Не торопитесь, вам еще во многом придется со мной согласиться! Вы заметили, что ее лицо ни разу не исказилось завистью, когда расхваливали красоту другой женщины? Что в ней нет и следа кокетства, и комплименты других мужчин, включая мои собственные, она просто не замечает, а если и замечает, то не обращает на них внимания, они ей в тягость? Вам не бросилось в глаза, что из всех людей, удостоившихся чести общаться с ней, нет никого, кто не отличался бы честным нравом? А ее скромность, ее верность долгу, ее глубокая преданность своему ребенку? Пожалуйста, опровергайте меня, если можете.

— Никто и не собирается оспаривать ее многочисленные достоинства, но то, что ты относишься к ней, как к божеству…

— Довольно! Ни слова больше! Кто и сейчас сомневается, тот затаил в душе зло.

И все же, как бы восторженно ни убеждал он себя в ее совершенстве, телесное присутствие Тевды, скорее, раздражало его, чем радовало. Раздражали не ее человеческие слабости — он знал, что она человек, и любил ее за это, — а некоторая небрежность ее внешнего облика, не всегда соответствовавшего его желаниям и запросам. Иногда она позволяла себе безразличное выражение лица, малопривлекательную, не соответствовавшую ее образу позу, вялый взгляд, короче, она не была собой каждую минуту, не была беспрерывно, с утра до вечера, Имаго, и иногда в его душу закрадывалось подозрение, что она даже не осознавала свою задачу — служить символом для его фантазии. А тут еще эти мерзкие черные бархатные ленты на ее домашнем платье, двойной ряд снизу, у самой каймы, и еще один сверху, у самого горла, вокруг выреза. Нет, Имаго в костюме хористки на празднике стрелков, будто собирающейся надеть венец невесты-девственницы, это, на его взгляд, было уже слишком, о такое спотыкалось его благоговение. Это и другие подобные обстоятельства рождали в нем смятение чувств, и он предпочитал быть с ней наедине в своей фантазии.

Зато он навещал от случая к случаю ее друзей и знакомых, членов «Идеалии», чтобы на их приветливых лицах увидеть отблеск Тевды; и каждый раз, когда упоминалось ее милое имя, будничная беседа освещалась светом, точно зажигалась волшебная спичка, в пламени которой сияла яркая звездочка. Но сам он произнести ее имя не решался, он краснел даже тогда, когда произносил слово «Мюнстергассе».

Однажды он таким образом встретился с Куртом. Тот поспешил ему навстречу, радостно оскалив зубы: «Кто занимается всеми искусствами сразу, тот, как проститутка тело, продает свою душу первому встречному подмастерью! Ужасно, отвратительно, но великолепно!» А полчаса спустя, когда Виктор, возражая против объединенных морализаторских поползновений священника и наместника, заявил: «Религия, озабоченная моралью, недостойна того, чтобы честный человек тратил на нее свои умственные силы», Курт подошел к нему и спросил приветливо и скромно: «Когда мы сможем поговорить без посторонних?» С тех пор Виктор и Курт, встречаясь в обществе, неизменно подсаживались друг к другу.

Конечно же, в «Идеалии» очень скоро заметили утешительные перемены, происшедшие во взглядах Виктора; они слишком бросались в глаза. Человек, который раньше вел себя заносчиво, придирался ко всем и обращался в бегство, как только кто-нибудь собирался открыть крышку рояля, который своим язвительным смехом превосходства мог расстроить любой разговор, теперь не только внимал с широко раскрытыми глазами длиннейшим тирадам на семейные темы, но и время от времени восклицал: «Быть не может!», «Да что вы говорите!», «В самом деле?», справлялся о школьных успехах детишек, спрашивал, переболела ли Гертруда оспой, выздоровела ли Мими, более того, он по собственному почину умолял спеть ему «что-нибудь». Короче, он вдруг, словно по мановению волшебной палочки, стал приветливым, приятным человеком. Но в первую очередь возбуждали радостный интерес его нынешние здравые взгляды на прекрасный слабый пол. Неужели это был тот самый Виктор, который теперь позволял себе изрекать такое: «Только благопристойные женщины могут считаться поэтичными, но ни в коем случае не легкомысленные; поэзия женщины — в преданности, имя же распутной женщины — себялюбие». Или такое: «Беспутная бабенка своей черствостью превосходит даже самую бездушную поборницу нравственности». А! И я это сношу! Все должно бы звучать по-другому! К сожалению, иногда содержавшееся в его высказываниях назидание сводилось на нет фразой, посланной вдогонку. Так, после восторженных похвал добродетельной женщине, похвал, которые мог бы спеть пятиголосый хор с оркестром, он добавлял: «Но к чему мне, скажите на милость, добродетельная женщина?» С его обращением в новую веру не все еще было в порядке, то тут, то там возникали затруднения. Но готовность к покаянию была налицо, а ожидать немедленного совершенства во всем, думается, вряд ли стоило. Кое-кто уже начал шепотом выражать надежду, что со временем Виктор мог бы стать и тенором в хоре.

Но многое ли зависело в это напряженное время от Виктора, да и от любого человека в отдельности? Юбилей «Идеалии» приближался, всеми овладело предпраздничное настроение. Наконец великая неделя стала реальностью, невероятной, но в то же время бесспорной реальностью.

Накануне празднества благодаря необычайно мягкой погоде (одиннадцать градусов по Цельсию в тени), а также из-за того, что никто не мог заниматься другими делами, как бы само собой устроилось предпраздничное гулянье; часть членов «Идеалии», среди них в качестве гостя и Виктор (остальные почти все дамы), договорились собраться после обеда на лесной опушке за городом; к сожалению, без госпожи Вюсс, занятой предпраздничными приготовлениями. Отведав пирога, веселая компания затеяла игры на воздухе, особенно охотно играли в «салочки», раз, два, три — и бегом от одного дерева к другому; прирученный Виктор носился среди дам «Идеалии», как волк среди ягнят в раю. Среди многих горожан, которых солнечный