Избранное - Ник Хоакин

Он сгорбился, спрятав лицо в ладони. Она положила руку ему на голову:

— Ты ведь еще не обедал? Отошли такси, я зажарю тебе курицу.

Он резко встал.

— Нет, мне надо ехать.

— Куда?

— Назад, в Давао.

— Хорошо. Но тогда хотя бы съешь супу.

Она встала, но он удержал ее за руку.

— А куда ты собираешься, Моника?

— Разогреть тебе суп.

— Нет, я имею в виду — после всего этого?

— Знаешь, я все еще не решила.

— Почему бы тебе не поехать со мной в Давао?

— Мне?!

— Тебе. Почему бы не туда — все ж лучше, чем никуда?

— Наверно, мне следует ответить, что все это слишком неожиданно.

— Я не делаю тебе предложение, я просто предлагаю. Мне надоело быть одиноким и жить одному. Я хочу, чтобы в моем новом мире там был хоть кто-нибудь из прежнего окружения. И мне действительно нужна экономка. Почему бы тебе не поехать в качестве экономки? А там посмотрим, что из этого выйдет.

— Ты это серьезно, Джек?

— Не знаю.

Он все еще держал ее за руку, и она резко высвободилась.

— Тогда обдумай это, Джек, и дай мне знать, когда будешь серьезен.

— Нет, я хочу обдумать это там, с тобою. Или ты считаешь, что и это гнусность?

Она рассмеялась:

— Сейчас ничто не кажется мне более прекрасным!

— О’кей, договорились. Когда ты можешь вылететь?

— В любое время!

— Прекрасно! Я поехал за билетами.

Он был уже в дверях, когда она окликнула его:

— Сядь-ка, Джек. Мне надо кое в чем исповедаться.

— Тебе сделали еще одно предложение? — улыбнулся он, садясь.

— Нет, это насчет Чеденг. Ты был прав, Джек. Она ждала тебя, она не собиралась улетать.

Улыбка сошла с его лица.

— Ждала?

— Да. Когда я вернулась сегодня утром, она сказала, что ты ее видел. «Теперь он знает, где меня найти, — сказала она, — и он вернется и увезет меня». Она была уверена, что ты сегодня же опять приедешь.

— Тогда почему же она улетела?

— Потому что Я сказала ей кое-что.

Он ждал, но она только смотрела на него.

— Так что же ты сказала? — крикнул он.

— О Джек, я знала, что все ее планы — это сумасшествие! Она бы погубила тебя. Ты бы погубил ее. Неужели ты сам не понимаешь, Джек! Если бы она уехала с тобой, не думая о том, что ее назовут бессердечной женщиной, то со временем и стала бы бессердечной.

— Черт побери, говори, что ты сказала ей?

— Я сказала, что ты приезжал сегодня утром просить меня поехать с тобой в Давао. И что я согласилась.

— Моника!

— Джек, я должна была остановить ее. Как я могла допустить такую гнусность?

— И сразу после того, как ты сказала ей это, она решила лететь в Нью-Йорк?

— Да. А теперь, мне сдается, ты уже не хочешь, чтобы я летела с тобой в Давао?

— Не знаю.

— Тогда подумай, Джек, но только не говори мне.

Она начала снова упаковывать фарфор, а он как пьяный вышел из дома. Такси стояло возле ямы, где прежде возвышалась статуя Александра Македонского. Мимо, мимо… и вот уже не видно. Машина уже уносила его к воротам, и он вдруг всем своим существом осознал, что навсегда расстается с последними памятниками прошлого. Но почему они должны уходить в прошлое, почему надо расставаться с ними, если ему не хочется расставаться? Ведь не все же памятники разрушены!

Уже у ворот он крикнул в панике:

— Шофер, поворачивай назад! Назад, к дому!

Он взбежал по ступенькам и до смерти напугал служанку, которая выволакивала в холл ящик с фарфором. Нет-нет, сеньоры Моники нет на кухне. Она ушла к себе в комнату.

— Скажи ей, что я здесь! Скажи, я хочу поговорить с ней!

Служанка убежала и тут же вернулась. Сеньора Моника отдыхает и просила не беспокоить ее.

— Скажи ей, это очень важно! Скажи, я должен ее видеть!

Служанка опять убежала прочь и вернулась, тяжело дыша.

— Сеньора Моника передает свои извинения, но она не может принять сеньора Джека. Она желает ему приятного путешествия и надеется, что когда-нибудь они снова встретятся.

С прошлым было покончено. Надо смириться с этим. Джек Энсон спустился к такси, в последний раз покидая дом с гордым названием «Ла Алехандрия». Может быть, Монику не устраивало как раз то, что ей была предложена роль памятника?

В ту же ночь, как прежде одинокий, он вылетел в Давао.

Сан-Хуан-дель-Монте Май — октябрь 1982 г.

ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА-ФИЛИППИНЦА

ЭЛЕГИЯ В ТРЕХ ДЕЙСТВИЯХ

Как еще, если не из обычая и церемонии,Рождается целомудрие и красота?

NICK JOAQUIN

A Portrait of the Artist as Filipino

An elegy in three scenes Manila, 1952

Перевод И. Подберезского

Кандида Марасиган, дочь Лоренсо, старая дева.

Паула Марасиган, дочь Лоренсо, старая дева.

Пепанг, их замужняя старшая сестра.

Маноло, их старший брат.

Битой Камачо, друг семьи.

Тони Хавиер, квартирант в доме Марасиганов.

Пит, редактор журнала «Санди Мэгэзин».

Эдди, журналист.

Кора, фотокорреспондент.

Сюзен, актриса варьете.

Виолетта, актриса варьете.

Дон Перико, сенатор.

Донья Лоленг, его жена.

Пэтси, их дочь.

друзья доньи Лоленг

Эльза Монтес.

Чарли Даканай.

друзья Марасиганов

Дон Альваро

Донья Упенг, жена дона Альваро

Дон Пепе

Дон Мигель

Донья Ирене, жена дона Мигеля

Дон Аристео

Охранник.

Детектив.

Первый полицейский.

Второй полицейский.

Действие первое. Зал в доме Марасиганов в Интрамуросе Начало октября 1941 года, после полудня.

Действие второе. Там же. Неделю спустя, позднее утро.

Действие третье. Там же. Два дня спустя. Второе воскресенье октября, полдень.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Занавес поднимается. За ним второй занавес, изображающий руины Интрамуроса в лунном свете. Края сцены в тени. Битой Камачо стоит слева. Начинает говорить, оставаясь невидимым — голос из мрака.

Битой. Интрамурос! Старая Манила. Настоящая Манила. Благородный и навеки преданный короне Город…

Для первых конкистадоров она была новым Тиром и Сидоном, для первых миссионеров — новым Римом. Сюда, под защиту этих стен, стекалось богатство Востока: шелк Китая, пряности Явы, золото, слоновая кость и драгоценные камни Индии. Под этими стенами собирались воины Иисуса, чтобы подчинить Восток кресту. По этим старым улицам некогда шествовала великолепная толпа: вице-короли и архиепископы, мистики и торговцы, языческие колдуны и христианские мученики, монахини, куртизанки и элегантные маркизы, английские пираты, китайские мандарины, португальские дезертиры, голландские шпионы, мусульманские султаны и янки — капитаны клиперов. В течение трех веков этот средневековый город был Вавилоном в делах торговли и Новым Иерусалимом в своей непоколебимой вере… А теперь смотрите, вот все, что от него осталось. Бурьян, битые кирпичи, покореженное железо. Здесь кусок стены, часть лестницы — а там, дальше, покалеченный готический фасад церкви Санто Доминго… Quomodo desolata es, Civitas Dei![139]

Вокруг Битоя постепенно светлеет.

Я стою в лунном свете и гляжу на пустынную улицу. Недавно люди умирали здесь ужасной смертью — от меча и огня, и крики их тонули в громе выстрелов. Теперь — только тишина. Тишина, лунный свет и повсюду густая, высокая трава…

Это знаменитая Калье Реаль, Королевская улица — главная улица нашей страны, главная улица нашей истории. Нет на Филиппинах города, который не имеет, или не имел бы, своей Калье Реаль. Так вот, эта — матерь всем им. По ней вице-короли торжественно въезжали в город. По этой улице в парадном шествии с развевающимися знаменами несли королевскую печать всякий раз, когда прибывали послания, написанные рукой короля. По этой улице шествовали грандиозные ежегодные процессии. На этой улице стояли дома знати — величественные старинные строения под красной черепицей с чугунными балконами, с фонтанами, бившими в патио.

Когда я был маленьким, некоторые из этих старинных домов еще стояли — но как они уже тогда обветшали! Уже не великолепные, уже не обиталища сильных мира сего, они, брошенные и забытые, истлевали, погруженные в мечты о минувшей славе, с годами становясь все темнее, покрываясь копотью, разрушаясь, и конце концов превратились в трущобы, где сдавалось внаем жилье, — там чуть ли не дюжина семей ютилась в каждой из прежних великолепных комнат, кучи отбросов громоздились в патио, а между осевшими балконами болтались веревки для белья…