Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

ли говорить, что с таким сюжетом в руках у Крахта будет не только экшн (японского премьера застрелили, продолжительно гостящий в Японии Чаплин чудом избежал его участи, всюду таскается с пистолетом и в подпитии вышвыривает пассажиров парохода в Атлантику), но и те фирменные крахтовские медитативные странствия духа, которые служили двигателем (воистину внутреннего сгорания) большинству его вещей, от «Faserland» до «Imperium».

И да, называемые продолжением предыдущего романа Крахта «Imperium» «Мертвые» – продолжение, конечно, весьма относительное. Тут отнюдь не Голливуд, а, как охарактеризовали последний фильм Эмиля, снятый во время его «токийской командировки», скорее сюрреализм и дадаизм. Не те же сюжетные линии и герои, а скорее – внутренние рифмы для внимательного читателя. Герой «Империи» занимался голоданием, его коммуна закончила дни в грязи и антисанитарии – так и тут герои лишь заставляют себя есть, не видя в этом смысла, буквально на первой странице все гниет и покрывается плесенью (жара, влажность и небывалые дожди в летнем Токио – внимательный к японским деталям и словечкам Крахт не приводит тут термин, но это называется «цую», сезоном «сливовых дождей»).

Рифм, скрытых цитат будет вообще очень много, хоть играй в кто больше угадает. По ходу действия всплывает берлинский центровой отель «Адлон» – там в свое время квинтет молодых писателей из так называемого «поколения Гольф» или «поколения синглов» во главе с Крахтом заперся на несколько дней в номерах и родили «поп-культурный проект», манифест и книгу «Tristesse Royale», «Королевская грусть». Вечному enfant terrible Крахту уже доставалось в прессе за частые обращение к нацистской тематике – в «Мертвых» опять везде свастики, черные мундиры и даже антисемитские высказывания (в устах плохих парней, ок). Приехавший в Японию режиссер-синефил Эмиль переживает смерть отца (и очень непростые отношения с ним – как и Масахико), не очень удачные отношения с Идой и кризис среднего возраста (парик, макияж даже), собирается снимать без сценария, просто улицы на фланерской прогулке – как тут не вспомнить «Лиссабонскую историю» и другие фильмы Вендерса? Ида и Эмиль постоянно до крови обгрызают ногти, Масахико любуется ножами, обожает металлический вкус крови, снимает совершение сэппуку (харакири) – кажется, вот-вот, и герои начнут вовсю резать самих себя, как герой «Маленькой жизни» Янагихары.

Место действия Япония, эпиграф из Танидзаки, но все равно не с первой попытки догадаешься, аллюзиями на какого автора больше всего прошита ОС этой книги – а это оказывается Мисима. Одержимый суицидальными фантазиями Масахико («Исповедь маски»), даже навязчивый, вплоть до клички кролика, образ ключевого для Мисимы Святого Себастьяна (фотосессию Мисимы в его образе «Испытание розой» видели все), рассуждения о связи сексуальности и суицида (одна из версий самоубийства самого Мисимы – «синдзю», двойное любовное самоубийство), восстание молодых военных и самоубийство молодого офицера («Патриотизм» и «Разложение ангела»), поджег школы («Золотой храм») и т.д. и т.п. – хоть пиши компаративистскую статью о влиянии Мисимы на творчество Крахта, хватит на добрый доклад.

Одним из ответов – не суперфинала, всего лишь отборочный игры – на вопрос, почему же именно Мисима, может быть главная тема японского писателя – смерть. Герои Крахта да, разрываются между сексуальными желаниями и своими суицидальными подчас кризисами, но главное то, что они – очень похожи на мертвых. «Прошлое всегда интереснее настоящего», выводит формулу Крахт, и суммирует к финалу: «Мертвые – очень одинокие существа, между ними нет солидарности, они рождаются, умирают и перерождаются одинокими». Эмиль пускается в пешее путешествие без цели по диким дорогам Хоккайдо, как герои «1979» по Тибету, Ида в полном одиночестве кончает с собой в Голливуде, Масахико «по-английски» просто исчезает со страниц книги, которая – заканчивается так же внезапно, как и началась. «Немцы без Германии» то убегают из Германии, то возвращаются, бродят в одиночестве в каком-то межеумочном, Богом забытом 20-м круге дантова ада – а Крахт пишет о них второй том «Мертвых душ» с сильными аллюзиями на «Тибетскую книгу мертвых».

И что это было, все эти центоны, все это сновидческое? Больше всего напоминает, если честно, если бы сценарий по своей «Метели» Сорокин писал в соавторстве с Вальзером, а снимал все это Одзу (все имена, кроме Сорокина, из книги). Выверенный сюжет, внятные исторические и так далее объяснения происходящего Крахта интересуют не особо. Чем развязать все сюжетные узелки, важнее ему, кажется, именно те области, где сюжетные концы не сходятся, эти провалы, разрывы смысла. Он и пишет так, действительно между – между антиутопией и историческим романом, между фантазией и цитатой, между теми большими нарративами, куда он засовывает хрупкие фигурки своих персонажей и пробует на ощупь свои соображения о них. Или, как сказано у него, «в той области смерти, в том мире-между, где сон, фильм и память преследуют друг друга».

Сирота Гомер

Roland Philipps. A Spy Named Orphan: The Enigma of Donald Maclean. London: The Bodley Head, 2018. 448 р

Дональд Маклэйн – фигура почти шекспировской сложности и трагичности: если бы в «Макбете» понадобился важный персонаж-шпион, он подошел бы как нельзя кстати. Когда его соратник по Кембриджской пятерке (их называли и Magnificent Five, Великолепной пятеркой) Гай Берджесс – типаж скорее жовиальный, этакий трикстер, enfant terrible разведки, Филби – сложный, в чем-то даже постмодернистский персонаж, то Маклэйн – сплошная трагедия, долг, мечта и обстоятельства. Когда эта пара – шут и рыцарь – бежали из Великобритании в СССР под угрозой раскрытия, о масштабах шока в Англии говорят не только 15000 активизированных на острове и в Европе полицейских и агентов и волна доносов-арестов на простых людей (зашел проявить фотопленку незнакомец), но скорее то, что чуть ли не неделя понадобилась британскому правительству осознать и решиться признать сам факт…

Бояться, стыдиться даже было чего – когда Энтони Блант, Джон Кернкросс, Ким Филби и Берджесс совсем не бездействовали, Маклэйн в одном 1941 году передал советской резидентуре 4419 документов (как потом выяснилось, их даже не успевали все переводить), во время работы в английском посольстве в Вашингтоне имел код доступа к ядерной программе (Манхэттенский проект) выше, чем у шефа ФБР Гувера (мог ходить по Урановому комитету в любое время и без сопровождения), передавал Сталину стенограммы встреч западных лидеров, готовившихся к переговорам в Ялте или обсуждавших послевоенное подавление «коммунистической угрозы», и так далее.

За все это – работу на износ на двух хозяев и моральные импликации по этому поводу – нужно было платить. И трагедия началась довольно давно, чуть ли не в детстве. Он родился в весьма жесткой семье – очень строгая мать, отец, который не позволял даже появляться в доме алкоголю или сигаретам. На старшего