Век - Фред Стюарт

Однако для Энрико расистские законы создали более серьезные неприятности, чем проблемы с прислугой. Официально числясь «евреем», он не только не имел права служить в армии, но и был исключен из университета Болоньи. Ему вообще было отказано в поступлении в какое-либо учебное заведение. Для двадцатилетнего юноши, к тому же блестящего студента, каким он был, это оказалось чудовищным ударом. Молодая жизнь Энрико как бы замерла, вместо того чтобы двигаться со скоростью и энергией молодости. Вот уже два года, в той или иной степени, он был вынужден прятаться на вилле отца. Поскольку евреев все больше ущемляли в правах, его друзья — как юноши, так и девушки — виделись с ним все реже и реже. Его одиночество и бездеятельность вызывали в нем горечь. Отчаявшись хоть чем-то заполнить бесконечное время, он помогал отцу в заботах по дому, молился о поражении Муссолини, тайком стал читать Карла Маркса. По мере того как происходило медленное разложение фашизма, все то, что он читал, приобретало для него новый смысл. Более того, становилось все очевиднее, что единственное реальное сопротивление немецким войскам, фактически контролирующим Рим, оказывали Гапписти, члены так называемых ГАП — Группи ди Азионе Патриотика, то есть Патриотических Групп Действия, иными словами — партизаны-коммунисты. С тех пор как немцы, номинальные союзники Италии, превратились в настоящих иностранных захватчиков, которые относились к итальянцам с тем же презрением, с которым они относились ко всем остальным, Гапписти, в глазах Энрико, стали настоящими патриотами, героями Сопротивления. Он начал презирать бездеятельность отца так же, как и его фашистское прошлое. Он очень хотел присоединиться к партизанам и попытался обсудить этот вопрос с отцом, который, к крайнему раздражению Энрико, тут же отверг эту идею.

Он сидел за столом в спальне на втором этаже и читал, но не Карла Маркса, а эротический журнал, и слушал заезженную американскую пластинку с записью песни «Бай мир бист ду шён» в исполнении сестер Эндрюс. В это время он услышал, как перед домом остановилась машина его отца. Засунув журнал под матрас, он выключил патефон и заторопился из комнаты. Когда он спускался по лестнице, то увидел родителей, разговаривающих в холле. Нанда с улыбкой повернулась к сыну.

— У него все в порядке! — воскликнула она. — Твой отец вовремя отвез его в Ватикан. С ним все в порядке.

Она повернулась к Фаусто, обняла его и поцеловала. — Спасибо тебе, дорогой, — сказала она.

— Спасибо за то, что ты спас старика.

— Не благодари меня. Благодари того человека, который сообщил мне об этом.

— Но спас его именно ты. И Тони говорит, что ему будет хорошо в Ватикане, правда?

— Пока немцы не решат влезть и туда. У нас есть какой-нибудь дрянной кофе?

— Я подогрею его. Приходи на кухню.

Она вошла в столовую. Фаусто взглянул на сына, стоящего на лестнице на полпути вниз.

— Энрико, сказал он спокойно, — подойди ко мне.

Он спустился.

— Что, папа?

— Я не хочу, чтобы твоя мама знала об этом, потому что она может расстроиться. Но ты должен знать. Я организовал перевод большей части наличных денег из Италии. Если что-то случится со мной, обратись к своему дяде Тони. Он знает обо всем. Я знаю, что ты, руководствуясь коммунистическими принципами, можешь с презрением относиться к деньгам, но твоей маме и сестре деньги будут нужны, чтобы жить на них.

— Что с тобой может случиться?

Фаусто пожал плечами:

— Кто знает? Не думаю, чтобы немцы очень обрадовались тому, что я поместил твоего дедушку в Ватикан. Мы все теперь должны быть очень осторожными. А тебе следует забыть и думать о партизанах. Я знаю, как ты себя чувствуешь, и я восхищаюсь твоим желанием что-то предпринять, но ты должен подумать о своей маме и об Анне. Поэтому я хочу, чтобы ты дал мне слово не пытаться делать глупости. Согласен?

Энрико помедлил:

— Хорошо, я даю слово. Но это несправедливо!

— В эти дни все несправедливо.

— Но я не могу сидеть без дела! Я здесь, как заключенный, вот уже два года! Я и не итальянец, и не еврей; я не могу воевать против Италии, я не могу уйти к партизанам, я не могу учиться… — Увидев выражение отцовского лица, он сразу остыл. — Прости меня, мне не следовало говорить тебе все это, хотя я все это чувствую. Но я не буду ничего предпринимать.

Фаусто изучал своего сына. Минуту спустя он спросил:

— Ты хочешь женщину?

Энрико покраснел.

— Беда с нами, итальянцами или итальянскими евреями, с теми, кем я на самом деле являюсь. Мир рушится, а мы можем думать только о женщинах. Может быть, это лучшее, что в нас есть? Я повторяю: ты хочешь женщину?

Энрико застыдился:

— Да.

— Причешись, я отвезу тебя в «Ла Розина». Это единственное место, куда мы можем пойти, не вызывая подозрений у немцев.

Энрико с презрением отнесся к аполитичной оценке отцом ситуации, но не стал терять времени даже на причесывание.

Фаусто вошел на кухню, поцеловал свою шестилетнюю дочь, сидящую за столом. Взял чашку кофе у Нанды.

— Боже, какое отвратительное питье! — воскликнул он после первого же глотка.

— Немецкий, — пожала плечами Нанда. — Наверное, он сделан из старых ботинок.

— Вполне возможно.

— Папочка, — защебетала Анна, — мамочка говорит, что дедушка живет с Папой. Он управляет отелем?

— Что-то в этом духе, — улыбнулся Фаусто.

Коккер-спаниель Анны пробежал через кухню за кошкой, и девочка, соскочив со стула, бросилась за ним в погоню. Когда она выбежала из комнаты, Фаусто объявил:

— Я беру Энрико на прогулку. Он начинает сходить с ума.

— Я знаю. Я беспокоюсь о нем. Куда вы поедете?

— Просто прогуляемся, — солгал он.

Она подошла к нему и погладила его по щеке.

— Спасибо тебе еще раз за то, что ты сделал, — сказала она мягко. — Из-за того, что ты спас отца, у тебя могут быть неприятности?

— Не больше, чем уже есть.

— Ты хороший человек, Фаусто Спада. Я привыкла думать о тебе все, что угодно, ты знаешь. Но я люблю тебя таким, каким ты стал. Я очень тебя люблю.

Он поставил чашку и обнял ее.

— Ты еще считаешь меня неотразимым? — прошептал он, улыбаясь.

— Я без ума от тебя.

— Тогда я не обижаюсь, что я хороший.

— Ты невозможный, — улыбнулась она. — Но я люблю тебя.

Они целовались до тех пор, пока не увидели в дверях Энрико.

— Ну что ж, желаю вам обоим хорошей прогулки. И если вы увидите свежие яйца, купите, сколько сможете.

— Вряд ли, — ответил Фаусто, выходя из кухни вслед за сыном.

Не было никаких сомнений в том, что «Ла Розина» катилась по наклонной плоскости после счастливых времен тридцатилетнего расцвета. Краска на эротических фресках на потолке отслаивалась, иногда в забавных местах, медь не была надраена, ковры протерлись, старомодная мебель с позолотой частично была заменена на катастрофически засаленные отдельные предметы модерной мебели эпохи тридцатых годов. Но девочки по-прежнему оставались лучшими в Риме, и английские виски, французские вина и шампанское, американские сигареты и турецкий гашиш — все было в изобилии за большие деньги. Этот дом часто посещали как итальянские фашисты, так и высокопоставленные нацисты; общепринятым правилом здесь было — не говорить о войне и политике. В ночное время дом был переполнен; но когда Фаусто привел сюда сына незадолго до ленча, он знал, что он будет практически пустым. Так и оказалось. Полуодетые девицы, сидевшие повсюду, курили, зевали или читали романы. Флора — мадам, которая купила это заведение у компании недвижимости «Ла Розина», — улыбнулась, как только увидела Фаусто. Флора отличалась от элегантной, говорившей по-французски Розины, как Мае Уэст[88] от Этель Барримор[89]. Необъятных размеров, с чрезмерным количеством грима на лице, с большой черной бородавкой на подбородке, она обладала манерами такими же широкими, как и ее улыбка. На ней было плотно облегающее платье из креп-сатена персикового цвета с глубоким вырезом на груди, который позволял видеть ложбинку между вздымавшимися, как горы, грудями. На плечах лежало потрепанное боа.

— Фаусто, дорогой. — Она улыбнулась, когда он поцеловал ее руку. — Со своим взрослым сыном! Энрико, если мои подсчеты верны, ты приходишь сюда вместе с отцом в четвертый раз. Но он не знает, сколько раз ты приходил сюда сам, э? — Она подмигнула и улыбнулась Фаусто.

— Он бы не осмелился прийти без меня, — сказал Фаусто. — Как идут дела?

— Потихоньку. У меня только что появился один клиент, но какой клиент!

— Важный?

— Нумеро уно в Риме, каро.

— Генерал Мальцер, этот усердный краут[90], в доме терпимости перед ленчем? Я шокирован.

— Он пришел сюда перед ленчем, потому что после ленча он настолько пьян, что ни на что не способен.