Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

на время открыто вочеловечится у Набокова-американца в период его работы над рассказом 1951 года «Сестры Вэйн» – произведением насквозь оккультистским. Безымянный герой-нарратор, внимательно регистрирующий мистическую – или как минимум квазимистическую – канву событий, сохраняет тем не менее беспримесно нейтральную позицию, уклоняясь от сколь-нибудь отчетливых умозаключений.

Подоплеку темы приоткрывают, однако, набоковские заготовки. Вера Полищук щедро ознакомила меня с соответствующим пассажем из книги С. Блекуэлла, которая готовится к русскому изданию в ее переводе. В одном из примечаний к 4-й главе своей монографии Блекуэлл упоминает февральско-мартовский дневник Набокова за 1951 год (архив Берга), отчасти упреждавший нарративную стратегию «Pale Fire»:

В течение этого краткосрочного периода (от идеи он отказался в конце марта) Набоков описывал жизнь, смерть и загробную жизнь воображаемого «альтер эго», «Атмана» (термин из индуистской и буддийской философии, означающий «я» или «душа»). Иногда Набоков приводит мысли, которые исходят не от него самого, а от Атмана, которого он даже подозревает в том, будто тот его гипнотизирует (дневниковая запись от 19 января)![677]

Скорее всего, потусторонний Атман «загипнотизировал» его еще до «Дара» – и задолго до «Сестер Вэйн». К толчее деформированных, искаженных подобий, заполняющих «Приглашение на казнь», прибавляются пресловутые «нетки», о которых вспоминает Цецилия Ц., навещая сына перед казнью. Это «абсолютно нелепые предметы», обретавшие свою истинную форму[678] только в особом, кривом зеркале: «нет на нет давало да, все восстанавливалось, все было хорошо, – и вот из бесформенной пестряди получался в зеркале чудный стройный образ» (4: 128–129). По моему мнению, «нет на нет» и само это слово нетки кодируют знаменитую индуистскую формулу «neti-neti»: «не то, не то», или «не то, не это» – обозначение негации из Упанишад, отвергающих положительные определения непостижимого светозарного Атмана (в принципе тождественного всему мировому Брахману)[679].

Чтимый Набоковым и многократно помянутый у нас Шопенгауэр, истовый приверженец индийской мудрости (усвоенной им в латинском переводе), уже с первых страниц своего главного труда «Мир как воля и представление» превозносил Веданту; в том же трактате появился и придуманный им термин «покрывало Майи». Агностицизм Шопенгауэра – изначально замешанный, естественно, на Канте – историки философии увязывают и с понятием neti neti (kein Das, kein Das)[680]. Страстным панегиристом мыслителя сделался, в свою очередь, Пауль Дейссен (Deussen), великий немецкий индолог и переводчик Упанишад, хорошо известный и в России, где в 1905 году вышла по-русски его книга «Веданта и Платон». На родине Набокова влечение к индуизму, насаждавшееся, в частности, Е. Блаватской, совпало с теософским бумом, начавшимся около 1908 года и захватившим (сперва в явной, потом в конспиративной форме) всю первую треть столетия.

К началу XX века самым маститым переводчиком Шопенгауэра на русский стал Айхенвальд. Возможно, именно при этом посредстве у его молодого друга пробудился интерес к Упанишадам – хотя, по существу дела, особой необходимости в таком содействии не возникало. Мистические настроения эмигранты в изобилии привезли с собой в «русский Берлин» – центр и рассадник теософской эклектики. Вообще же в Европе индийская мистика, наряду с тибетской, давно была у всех на слуху – да и сама Индия со времен Ф. Шлегеля оставалась обетованной землей романтизма. Популярной, в частности благодаря йоге, была и мантра «neti-neti», – а сегодняшний читатель найдет ее в несусветных количествах на просторах интернета.

Упанишады цитируются у меня в довольно позднем (1960-е годы), зато великолепном русском переводе профессора Александра Яковлевича Сыркина, которому я благодарен за его радушные советы и пояснения. И, разумеется, только я несу ответственность за любые возможные ошибки или неточности в толковании текста.

Формула «нети-нети» в «Приглашении на казнь» нагнетается исподволь: «Но все это – не то»; «И все это – не так, не совсем так»; «Не так, не так…» Фатальным «не то» окажется и стук, принимаемый было узником за некую весть о спасении: сначала «ток, ток, ток» на встрече с Эммочкой (4: 89–90), потом, в камере, «тэк, тэк, тэк» и опять «ток-ток-ток» (4: 100–102). Стаккато аллитерированных надежд и разочарований, перекаты «то» и «не то», стянутые воедино, обыгрывают акустику «неток»: там «все проникнуто той забавностью…»; «Там сияет то зеркало…», – но и здесь, на земле, герой уже «знал то, что знать невозможно», и у него все «еще болит то место памяти…»; ср.: «то есть первый раз…»; «Хорошо же запомнился тот день! Должно быть, я тогда только что научился выводить буквы…» (4: 100, 102, 104).

Описанное Цецилией Ц. «дикое» зеркало времен ее детства, выправлявшее нетки, соотнесено с тем самым «сияющим зеркалом, от которого иной раз, – по мысли Цинцинната, – сюда перескочит зайчик…» (4: 102). Ключевой для романа мотив отсвета подсказан именно ведами, где таился ответ на тоскливое «все это – не то» Цинцинната[681]. В «Катха упанишаде» говорится: «„Это – То“, – так полагают о невыразимом, высшем блаженстве: / Как могу я распознать То? – Светит ли оно [само] или отсвечивает? / <…> Весь этот [мир] отсвечивает его светом»; «Как в зеркале, так [виден он и] в Атмане; как во сне, так – и в мире предков»[682].

Сравнивая свое подлинное бытие с сокровенным огнем, Цинциннат, ожидающий смерти, поправлял себя: «Нет, тайна еще не раскрыта, – даже это – только огниво, – и я не заикнулся еще о зарождении огня, о нем самом. Моя жизнь» (4: 74). В «Каушитаки упанишаде» сказано: «Подобно тому как нож скрыт в ножнах или огонь – в пристанище огня, так и этот познающий Атман проник в этого телесного Атмана вплоть до волос, вплоть до ногтей»[683]. В «Катха упанишаде» всемогущий бог огня «скрыт в кусках дерева… подобно плоду, хорошо укрытому [во чреве] беременных»[684]; а в «Шветашватара упанишаде» «не виден облик огня, скрытого [в своем] источнике»[685]. Под «пристанищем», «кусками», «источником» подразумевается одно и то же – куски дерева, из которых трением добывали огонь: это и есть огниво набоковского героя.

На предсмертном свидании с Цецилией Ц. сын полуиронически осведомляется о своем неведомом отце («странник, беглый матрос»?) – а та взволнованно подхватывает предложенный ей романтический код: «Да, я не знаю, кто он был – бродяга, беглец, да, все возможно…» Ведь тогда, при соитии во тьме, она только слышала «голос – лица не видала». Это все тот же, только катализированный здесь соитием, поступательный эрос романтизма, инициируемый акустическим сигналом (голос, музыка) и, в принципе, венчаемый экстатическим узнаванием заветного лика. В тот раз, однако, он так и не открылся – зато явлен теперь в сыне: «Он тоже, как вы, Цинциннат…» Мать знает это своим тогдашним знанием «человека, который сжигается живьем», а «не купается у