Навола - Паоло Бачигалупи

как погиб отец. Не видел его последнего поражения. Парл мог приписывать себе победу, но это осталось слухами, а не фактом. И потому, вопреки всякой логике, я подсознательно цеплялся за фантазии о том, что отец жив. Вот сейчас, за тем углом, на следующем куадра, за дверями своей библиотеки...

Двери распахнулись. Акба втолкнул меня внутрь.

Споткнувшись, я влетел в библиотеку, восстановил равновесие и замер, ошеломленный. Она почти не изменилась. Здесь по-прежнему пахло книгами. Под ногами лежали мягкие ковры. Все осталось прежним — и в то же время было оскверненным.

— Давико!

Я в точности определил по голосу, где сидит калларино. За столом моего отца. По коже побежали мурашки.

Акба схватил меня за руку и поволок вперед.

— Я привел его, господин. — Он толкнул меня, и я упал на колени. — Привел. Вот он.

— Хорошо. А теперь убирайся.

Если Акба рассчитывал на какую-то подачку от хозяина, то его ждало разочарование, однако он послушно вышел, закрыв за собой двери.

— Вставай, парень. Поднимайся с колен.

В голосе слышалось раздражение. Скрипнуло кресло — кресло моего отца, — и я понял, что калларино встал. Зазвучали шаги — он расхаживал туда-сюда за отцовским столом. Вопреки всякой логике я осознал, что напрягаю все чувства в поисках отца, словно его дух по-прежнему витает здесь, в этом месте, где он провел столько времени, работая с гроссбухами и письмами...

— «Однажды кошка птичку позвала, — начал калларино, — „Спустись ко мне, и я тебя сожру“». — Он сделал паузу. — Тебе знакомо это стихотворение, Давико? Оно свежее?

Мое сердце упало. Я понял, почему калларино позвал меня.

— Мой господин калларино...

— «Однажды кошка птичку позвала, — вновь начал калларино. — „Спустись ко мне, и я тебя сожру“. А птичка вниз пропела с высоты: „Не шевелись, я на тебя насру“. Сердита кошка. Птичке наплевать. Насрала и опять давай летать».

Руки калларино смяли бумагу. Секунду спустя она отскочила от моей груди, заставив меня подпрыгнуть, и упала на ковер у моих ног.

— У Филиппо ди Баска да Торре-Амо есть чувство юмора, — сказал калларино.

— Мой господин...

— Филиппо ди Баска управляет банком в Торре-Амо — и шлет мне стихи.

— Мой господин...

— Молчать! Когда я захочу, чтобы мой пес подал голос, я дам ему команду! — И калларино продолжил более спокойным тоном: — Этот человек распоряжается почти половиной вашего семейного состояния. Торре-Амо — ворота к империи Хур, а Филиппо ди Баска — их привратник, и он шлет стихи.

— Эти стихи предназначались не вам...

— Най? Их прислали на мое имя. Гонец принес их прямо ко мне.

— Филиппо всегда был сложным человеком. Мой отец ему потакал.

— Я не твой отец. По закону и по праву он не может так поступать.

Я не сказал, что думаю о его законах и правах, да это и не имело бы смысла. Калларино продолжил:

— Этот ди Баска считает меня слабым. Считает, что он далеко. Акба!

Дверь открылась.

— Господин?

— Приведи ко мне того жирного жополиза.

— Банкира?

— Да, Мерио! Мерио да Парди! У нас есть другие жирные жополизы?

Мне на ум сразу пришел Гарагаццо, но, если Акба тоже его вспомнил, ему хватило ума промолчать и торопливо убежать. Несколько минут спустя он вернулся с Мерио. Калларино продолжал расхаживать по библиотеке. Мерио прочел письмо, и я вновь услышал звук сминаемой бумаги.

— Филиппо всегда был сложным человеком. Девоначи во многом ему потакал.

— Я будто в пещере, по которой гуляет эхо! — воскликнул калларино. — Филиппо сложный человек, — передразнил он. — Девоначи ему потакал. — Он остановился. — Почему? Почему великий ди Регулаи позволил этому придурочному хлыщу представлять банк?

Мерио вздохнул.

— Торре-Амо уникальное место благодаря своей торговле с Хуром. Чай и специи, которые производят только там, проходят через порт Торре-Амо, и Хур отказывается торговать с кем-либо, кроме князей Торре-Амо. — (Я почти видел, как он пожал плечами.) — Они считают Торре-Амо принципатом Хура. Князья утверждают, что существует кровная связь.

— А этот Филиппо?

— Он оказывал услуги князьям. Они ему благоволят. Он... распутный.

— У него должны быть слабые места.

— Их почти нет. Вот почему Девоначи ему потакал. Филиппо — сам по себе власть. Связи с Хуром и князьями, торговля, дискреционные депозиты — все это в его руках. В этом смысле мы младший партнер, а не старший.

— Девоначи был идиотом!

Я подавил смешок. Было так приятно слышать бессилие в голосе калларино. Слышать, как он ярится из-за того, до чего не может дотянуться и чем не может управлять. И знать, что именно Филиппо, этот грубый, умный человек, дурачится и пляшет вне досягаемости негодяя.

«Птичке наплевать. Насрала и опять давай летать».

Воистину.

Мерио и калларино продолжали бессмысленный спор, а дерьмо Филиппо сыпалось на них градом.

Неожиданно в комнате воцарилась тишина.

— Что это? — выдохнул калларино.

Сперва я подумал, что мои мысли отразились на лице, ведь я плохо владел фаччиоскуро, но затем Мерио прошептал:

— Говорят, между ними есть какая-то связь.

Внезапно я понял, о чем они говорят. Драконий глаз. Древнее ископаемое по-прежнему лежало на столе отца, как и при его жизни. И теперь глаз проснулся. Я чувствовал его. Чувствовал теплую пульсацию и, сам того не осознавая, повернулся к нему, как цветок поворачивается к солнцу, купаясь в его сиянии.

Казалось, тепло струилось из него, окутывало меня. Я смеялся над калларино, и дракон тоже смеялся. Он смеялся над глупым миром людей. Смеялся над нами, смеялся вместе со мной. Фаты свидетельницы, я чувствовал его присутствие, чувствовал пульсацию жизни, мрачное удовольствие от жалких обид калларино. Мы были одним целым, наслаждались чужими страданиями, и в темноте своего разума я видел драконий глаз.

Конечно, в действительности я ничего не видел, потому что был слеп.

И все же.

И все же мне казалось, будто вижу. Вижу, как он лежит на резном столе, изготовленном моими предками, покрытом хвалами Леггусу и изображениями фат и фавнов, золотых монет и драгоценных камней, торговцев, счётов и весов. Глаз был передо мной, дивное ископаемое с длинными тяжами глазных нервов, острых и блестящих; свет внутри него был живым, кошачий зрачок словно подмигивал мне из-под лоснящейся мутной поверхности...

На меня обрушился удар. Лицо вспыхнуло болью, причиненной рукой калларино.

— Прекрати!

Я с криком упал назад, щека горела. Последовал еще один удар.

— Я сказал, прекрати!

Я понял, что, сам того не сознавая, потянулся к глазу.

Я корчился на ковре, пытаясь закрыться от града пинков. Калларино не унимался. Драконий глаз исчез из моего сознания. Его словно накрыли черным боррагезским бархатом, погасив свет, заблокировав тепло, задув жизнь. Я пытался снова отыскать его, снова прикоснуться к огромному, могучему созданию, но оно исчезло, как будто его никогда и не было.

Казалось безумным даже вообразить, что оно существовало.

Сапог врезался мне в ребра. Я отпрянул и захныкал. Ужасно, когда тебя бьют, а ты даже не видишь, откуда прилетит удар.

Калларино стоял надо мной, тяжело дыша.

— Что это было? — растерянно спросил он. — Что здесь произошло?

Мерио задумчиво цыкнул зубом.

— Однажды Каззетта сказал, что у мальчишки связь с этой тварью. Что он каким-то образом пробудил ее душу. Каззетта говорил, что видел, как глаз заворожил мальчика. Он хотел, чтобы Девоначи от него избавился, но тот отказался.

— Суеверие?

— Най, Каззетта не был суеверным.

— Мне это не нравится, — заявил калларино. — Отведи его в башню. Больше он сюда не войдет.

— Вы сами велели его привести, — заметил Мерио.

— Уведи! — выкрикнул калларино и глубоко вздохнул, пытаясь обуздать эмоции. — Пусть приносит пользу. Пусть снова напишет в Торре-Амо. И подчинит Филиппо ди Баска нашей воле.

— Ничего не выйдет, — прошептал я.

Калларино присел рядом со мной.

— В твоих интересах, чтобы вышло, Давико.

И потому меня заперли в башне, и я диктовал письмо за письмом в Торре-Амо, умоляя Филиппо закрыть банковскую ветвь и вернуть мне золото, принадлежавшее моей семье.

Я приказывал,