Навола - Паоло Бачигалупи

требовал и просил, как делал с другими ветвями — которые подчинились мне, одна за другой, и золото моей семьи перетекло в Наволу.

Шеру. Ваз. Чат. Все они подчинились.

Но не Филиппо.

Не Торре-Амо.

Филиппо игнорировал мои письма.

Вновь и вновь я диктовал Мерио — и наконец в ответ на мои многочисленные мольбы мы получили от Филиппо новый стишок:

Имеет калларино Регулаи —

А Регулаи подставляют зад.

Но я не Регулаи!

Я сам решаю масло наливать.

Не дам себе им жопу наполнять!

Мое — мое, твое — пожалуй, тоже,

Все в Торре-Амо мой прославят член!

Так наклонись, достойный калларино,

И маслом смажь унылое очко.

Готовься: отымею я тебя!

Дыша от страсти, нежно и любя!

Калларино пришел в ярость и вновь заставил меня писать письма — и на этот раз, очень скоро, мы получили очередное стихотворение:

В Наволе жил бесхитростный бычок,

Сосал козлу он старый корешок.

Как хорошо, что я не тот бычок!

В тот раз калларино сильно меня избил.

— Он надо мной издевается? — ярился калларино. — Я отрублю ему голову! Я... — Он взял себя в руки. — Я подошлю убийцу. Чтобы перерезал ему глотку.

— Не сработает, — кисло ответил Мерио.

— Почему?

— Может, Филиппо и кажется дураком, но он начеку. Он много лет выживал среди интриг Торре-Амо. Лично мне известно о двух попытках его убить — при помощи яда и клинка, — и оба стилеттоторе погибли. — Он сделал многозначительную паузу. — А после и те, кто их нанял.

— Но по Законам Леггуса он должен отдать эти деньги! Разве ты не так мне сказал?

— Верно, — ответил Мерио. — Однако козел принадлежит тому, кто держит веревку.

— Снова козлы! Должен быть способ усадить его за доску.

Мерио цыкнул зубом.

— Филиппо всегда был сам себе законом. Боюсь, он не настолько предан Девоначи, чтобы не воспользоваться шансом и не присвоить наше золото.

Я не стал уточнять, что вышеупомянутое золото отнюдь не принадлежало им. Меня злило, как легко они стали считать своим то, что захватили благодаря предательству. Однако они возмущались и бесились, словно псы, которых лишили оленя на охоте, и с лаем кружили друг вокруг друга.

— Неужели ди Баска не волнует сын Девоначи? — спросил калларино. — Неужели он не понимает, как рискованно положение юного Регулаи?

Мне не понравилось воцарившееся молчание. Оно было хищным. Расчетливым. Их взгляды ползали по моей коже, словно пауки, стремящиеся проникнуть под воротник.

Я прочистил горло.

— Филиппо не волнует ничего, кроме пошлых шуток и чужих жен. Я его не интересую.

И все же молчание длилось.

— Убеди его, — наконец сказал калларино. — Убеди, что твоя жизнь висит на волоске.

Столь пылкого трактата я никогда прежде не сочинял. В том письме я излил все свое красноречие. Я даже изложил анекдот про козлов и монашек. Но калларино мои усилия не впечатлили. И он добавил послание от себя. Подарок в компанию к моей страстной мольбе, окровавленный мизинец, серьезный знак для несерьезного человека.

Филиппо вернул мой палец, сморщенный и почерневший, на золотой цепочке.

Глава 53

Есть мрак слепоты. И есть мрак темницы.

И хотя можно подумать, что слепота хуже, мрак темницы — глубокий, зловещий, безвременный — это верное средство для сведения с ума.

После моей последней финальной попытки убедить Филиппо я стал бесполезен для калларино, и он отправил меня в катакомбы.

Акба и стражники проволокли меня по тоннелям, о существовании которых под нашим палаццо я даже не подозревал. Это были не катакомбы древнего города, где я когда-то пробирался вместе с Каззеттой и Челией, а какая-то другая глубокая дыра. Там витали древние запахи смерти, так что, возможно, эта дыра соединялась с теми катакомбами. Пока мы спускались, я чувствовал чад факела и капли холодной воды на коже. Характерный запах влажного камня. Плесневую затхлость.

Впереди лязгнул, заскрипел ржавый металл — открылись ворота. Еще один удар, за спиной, — и тишина, какой я никогда не знал. Казалось, на меня навалился весь палаццо, вся эта груда камней. Вся эта холодная, промозглая тишина.

В первую ночь, которую я провел в темнице, калларино пришел, когда мне принесли ужин. Объедки с его стола свалили в лохань, поставленную снаружи за решеткой, так что мне пришлось тянуться и ощупью искать куски. Я не сразу понял, что это калларино, — принял его за стражника и обнаружил, что за мной наблюдают, лишь когда просунул руки между прутьями и запустил их в холодную жижу.

Я рылся в этих помоях, выбирая жесткие сырные корки и дынную кожуру. Нашел полуобглоданную куриную кость, а также мосол какого-то животного, возможно свиньи, — остаток жаркого. Были и другие объедки: кусочки курицы, верхушки моркови и репы, срезанные комки жира, холодные и тугие. Что-то влажное расползлось под моими пальцами. Помидор?

— Мой поросенок набирает жирок?

Услышав мурлыканье калларино, я замер. Поспешно отдернул руки, боясь, что он собирался схватить меня или порезать. И сердясь на себя — слишком поглощенный копанием в месиве, я позволил калларино подкрасться. Я отодвинулся, вытирая грязные пальцы о рубашку.

— Мерио сказал, что я смогу вести жизнь абакасси, если буду выполнять ваши приказы.

— Неужели?

— Он сказал, что вам неинтересно меня мучить.

Калларино фыркнул:

— Он солгал.

Я так и думал, но оставалась слабая надежда. Когда мы зависим от милости других людей, уподобляемся собакам, всегда надеясь, что при следующей встрече нас не ударят.

— Тогда почему вы меня не убьете?

— Мне приятно смотреть на Регулаи, живущего в грязи. Роющегося в отбросах, точно свинья.

— Значит, вы хорошо обращались со мной, лишь пока я был вам полезен.

— Ты удивлен?

— Мы никогда так с вами не обращались. Мой отец вас не унижал.

— Ты слепее, чем я думал, Давико.

Ступни калларино мягко шаркнули. Я следил за движениями, пытаясь определить, где его ноги. Мне не нравилось, что он умолк. Он расхаживал перед решеткой с мягким, бархатистым звуком. Туда-сюда. Туда-сюда. Волосы у меня на затылке встали дыбом.

— Мы никогда...

— Каждый день, пока он был жив, я жрал его дерьмо.

Вздрогнув, я отполз подальше от решетки.

— Жрал дерьмо! Жрал дерьмо! Жрал дерьмо!

Его слова обрушивались на меня, гулко отскакивали эхом от каменных стен, кружили. Я скорчился в центре этого яростного урагана.

— Я жрал дерьмо — и улыбался Девоначи ди Регулаи!

Влажный звук со стороны лохани стал единственным предупреждением. Что-то врезалось в стену рядом со мной, легкое и твердое. Куриная кость? Я пригнулся, съежился, закрыл руками голову.

— Мы...

— Я жрал дерьмо!

Что-то тяжелое ударило в плечо. Я вскрикнул от боли, а рука онемела.

— Я тут ни при чем! — Я попытался укрыться, не зная, откуда прилетит следующий снаряд. Что еще может швырнуть калларино? — Я ничего такого не делал.

— Его кровь! Его потомство! Его семя!

Что влажное и мерзкое плеснуло мне в ухо.

— Он заставлял меня улыбаться и кормил дерьмом! Но теперь ты мой сфаччито фескато, и ты за все заплатишь, пес!

Я не сомневался, что он сейчас ворвется в камеру и убьет меня.

Ужасно быть жертвой такой ярости, и все же — знаю, вы сочтете это странным — в то мгновение, съежившись и прикрывшись руками, слепой и уязвимый, я увидел — как не мог видеть, когда имел глаза, — что калларино сидит в клетке, такой же темной и стылой, как моя.

Несмотря на свои победы, он жил не радостями настоящего, но обидами прошлого. Борсини Амофорце Корсо жил, скованный воспоминаниями о том, как подчинялся моему отцу. Его преследовали призраки.

И, увидев это, я также понял, что он слаб.

Я считал его могущественным. Считал опасным — и он, безусловно, был опасен, — однако в те мгновения я осознал, что этот беснующийся человек не властен над самим собой, не властен над ненавистью к отцу и ко мне и что он не в силах оставить позади прошлое, над которым одержал