Навола - Паоло Бачигалупи

цветные вспышки. Я хватал ртом воздух, а потом стало совсем невтерпеж, и я понял, что мне не хватит мужества довести дело до конца. Я дергался, точно безумец в припадке, пытаясь встать на ноги и развязать петлю. Когда же это удалось, я рухнул на пол, кашляя и борясь с рвотными позывами; мое сердце колотилось, легкие горели, и я ненавидел себя за слабость.

После этой попытки самоубийства я не смог решиться на новую. Не знаю, слабость ли тому причиной. Не знаю, кому удается покончить с собой — смельчакам или трусам. Не знаю, кто мажет щеки дерьмом с сапог своих врагов — трусы или смельчаки. Кто они, те, кто продолжает жить, хотя душа осквернена позором?

Много ночей я лежал на тюфяке, преисполненный ненависти к себе и гнева. Но я продолжал жить. Я ел пищу моих врагов. Носил их одежду. Подчинялся их приказам.

Я жил во тьме.

Не знаю точно, сколько это длилось. Уж всяко больше месяца. Два? Три? В таких обстоятельствах время — смутный сон, день плавно сливается с другим, как сливочное масло с оливковым на сковороде.

Но в мои мысли начали вторгаться голоса. Когда я ставил мою печать на письма, которые клал передо мной Мерио, эти голоса шмыгали в моей голове, незваные, как мыши. Когда я сидел, подставив лицо солнцу, Каззетта поднимался из темного уголка памяти и спрашивал, знаю ли я, что значит быть наблюдательным.

Когда я слышал лязг мечей стражников калларино, проводивших тренировочные бои, Аган Хан вставал передо мной и спрашивал, в крови ли у меня готовность сдаваться. Поздно ночью приходила Ашья, садилась рядом и спрашивала, мужчина ли я теперь или так и остался — и навсегда останусь — ребенком. А потом — и это было больнее всего, — когда я ставил печать, и писал мое имя, и призывал наши деньги домой, рядом со мной на стол опирался отец и, глядя неумолимыми ястребиными глазами, в своей проницательной манере интересовался, считаю ли я себя по-прежнему ди Регулаи.

И мой разум закипал. В нем варились приятные фантазии о мести. По ночам мне снилось сладостное кровопролитие, а днем я во всех подробностях воображал блистательные победы над врагами. Но эти грезы разлетались вдребезги, стоило мне споткнуться о трехногий табурет, который Акба вновь поставил у меня на пути.

Покрытый синяками и потрясенный, я лежал на плитах пола и слышал хихиканье жестокого надсмотрщика. Внезапно тень Каззетты возникла рядом со мной, уселась на корточки, насмешливо глядя на мое бессилие.

Сфай, Давико, — произнес Каззетта. — Вы не способны даже пройтись по собственной клетке, не ударив в грязь уродливой физиономией! Куда вам мечтать о мести? Вы как извивающийся в дерьме червь, который помышляет гордо выпрямиться на стене кастелло. — Он издал свой гадкий самодовольный смешок. — У тебя нет ног, парень! Где твои ноги, мальчишка? Где твои ноги? — Он покачал головой, так же разочарованный мной после смерти, как разочаровывался при жизни. — Червю не покорить кастелло, потому что у него нет ног. А ты валяешься на полу, словно червь. Ты червь, маленький господин? К этому ты стремился? Если да, то у тебя отлично получилось.

Ай. Если бы я мог вытащить его из мира мертвых, он был бы убит второй раз.

Позже в ночной прохладе, когда я сидел на тюфяке, обхватив руками колени, ощущая дуновения свежего ночного ветерка и вдыхая запах сумеречных цветов, проникавший сквозь узкое окно, он вновь пришел ко мне и сел рядом.

Значит, вы выбрали жалость к себе?

Я хмуро уставился на его тень:

— Почему я вижу вас, хотя не вижу больше ничего?

Вы беседуете сами с собой. — Он фыркнул. — Все-таки ваш ум остер. Он рассказывает себе истории. — Каззетта помолчал. — Разумеется, я хвалю ваши мозги лишь потому, что вы хотите считать себя чем-то особенным. И дергаете меня за ниточки, чтобы я вас хвалил. Однако на самом деле мы оба знаем, что вы червь.

Я мрачно посмотрел на него.

Что? Больно, маленький господин? — Он мазнул тремя пальцами по щеке в мою сторону. — Я ни разу не видел, чтобы отрицание решало проблему. Вы червь. Вот в чем правда. — Он пронзил меня взглядом. — Что вы собираетесь с этим делать?

Ай. Я ненавидел его за это. Ненавидел за правду. Мой разум свернулся клубком, словно змея, пытаясь спрятаться от его осуждения, ища оправданий, но каждый изгиб, каждый поворот, каждый виток возвращал его к неоспоримой истине: я слаб, и я одинок, и я ничего не могу поделать. Никого не заботит моя судьба. Никто не придет на помощь. И мое жалкое житье под властью калларино тоже рано или поздно подойдет к концу.

— Ничего нельзя поделать, — пробормотал я. — Они все уничтожили. Взгляните на меня. Я беспомощен.

Чи. Вы выбрали слабость, — возразил Каззетта.

— Я слеп!

Матра феската! Вы слабы — и выбрали слабость! Однажды я видел, как человек из Ксима дрался с тремя противниками, завязав себе глаза! Он сражался голыми руками, хотя у его врагов были мечи, и оставил три трупа в боевых песках Гарата. Вы слепы, потому что предпочитаете не видеть.

— Я не выбирал, чтобы мне выкололи глаза.

Вы определенно предпочли не замечать, что парл ваш враг, что Мерио труслив и напуган, что... — Он задумчиво умолк. — Думаю, вы всегда были слепы.

— Вы тоже были слепы!

Каззетта пожал плечами.

Ну и что? Вам легче оттого, что другие тоже ошибаются? Это позволяет вам добиться успеха?

— Я сломлен!

Ми дикти фескато! Вы ребенок. Вам хочется, чтобы кто-нибудь пришел и спас вас. Чтобы смазал бальзамом ваши раны. Чтобы сказал, что любит вас. Вы хотите услышать, что вас спасут. — Он рассмеялся. — Это детские мечты и желания. Есть время рассчитывать на союзников — и есть время рассчитывать на себя. И для вас, маленький господин, время рассчитывать на себя — это сейчас, потому что вы одиноки. Если не осознаете этого, то даже червем не останетесь — послужите пищей для червей. Если хотите сбежать из своей башни отчаяния, вам нужно спуститься.

— Я слеп!

Вы не видите. Это большая разница. — Он встал, поправил одежду и посмотрел сверху вниз на меня, жалко свернувшегося на тюфяке. — Ваша судьба в ваших руках, Давико. Молитесь Амо. Молитесь Скуро. Молитесь Соппросу и всем философам, которыми вы так восхищаетесь. Молитесь чужим богам, богам Вустхольта, Зурома и Ксима — и все они скажут одно и то же. Ваша судьба в ваших руках. Сиа Фортуне нет до вас дела.

Фаты свидетельницы, я ненавидел Каззетту. Ненавидел за самодовольство, за убежденность в том, что я сам превратил себя в жертву. Что только на себя мне следует пенять за бессилие.

В червя меня превратили враги. Я об этом не просил. Я этого не позволял. Я был ранен. Изувечен. Раздавлен...

Ай. Жалость к себе. Все это жалость к себе. Я сломлен. Искалечен. Все это правда — и оправдания. Бегство не из тюрьмы, но от ответственности. Я слеп. Изранен. Напуган. Одинок. Все это правда. И потому... неужели я просто тихо умру?

Неужели позволю врагам торжествовать?

Никто не спасет вас, Давико.

И потому...

...хватит ли у меня силы воли, чтобы самому спасти себя?

Это была мучительная мысль. Мысль о том, что, несмотря на раны, я должен идти дальше. Она словно нарушала все доктрины Леггуса и Амо.

Это было несправедливо...

Олень, которого загнали волки, не жалуется на несправедливость, — заметил Аган Хан. — Олень бежит, сражается изо всех сил и не думает о судьбе, удаче или справедливости. Он тревожится лишь о необходимости бежать.

Это мучительно — избавиться от всех оправданий. Признать, что ответственность лежит только на тебе. Понять простую истину: чтобы победить или потерпеть неудачу, необходимо начать действовать.

Ашья печально улыбнулась мне.

Ай. Теперь вы поняли, что значит быть мужчиной.

Так я наконец признал правоту Каззетты: я действительно слепой червь.

Признал — и принялся отращивать ноги.

Глава 50

Утром я затолкал подальше фантазии о мести и приложил все силы к решению практической задачи: