В гору - Анна Оттовна Саксе

и ждет только ее, не вступая в разговор с другими. Он как-то отличался от веселой толпы, в которой преобладали дети бывших батраков и мелких хозяев. Но затем Мирдза подумала, что Эрик все-таки был на фронте, участвовал в боях и ранен. И ей стало жаль, что он так одинок, хотелось позвать его к себе, познакомить с Упмалисом. Но все-таки она этого не сделала, так как понимала, что он им чужой, что ему не о чем говорить с Упмалисом, и ей будет неудобно, если он промолчит все время или будет разговаривать только с нею.

— Расскажи, Мирдза, что с твоим отцом? — поинтересовался Упмалис. И Мирдза рассказала, что погиб ее брат. Упмалис долго молчал, и Мирдзе понравилось, что он молчит, не пытается утешать, не вздыхает — ведь все равно ничем уже нельзя помочь. Надо стиснуть зубы и перенести.

На коннопрокатном пункте Иван встретил гостей веселым маршем — ноги так и поднимались в такт музыке. Молодежь с шумом ринулась в зал мимо Яна Приеде, который, благодушно улыбаясь, стоял в сторонке, как радушный хозяин, пригласивший много гостей и вовсе не обижающийся, что они его не замечают.

Иван с аккордеоном тоже прошел в зал, и сразу же начались танцы: стремительная полька, так хорошо отвечавшая настроению. Танцевали почти все, и в их движениях выражалась горячая жажда радости и веселья, которая во время войны не могла проявиться, но которая жила в каждом.

— Ты ведь сегодня не будешь танцевать, — сказал Упмалис Мирдзе, словно извиняясь, но и не сомневаясь в этом. Он пригласил Зенту. Мирдза была ему благодарна за то, что он столь тактично понял ее чувства, когда ноги как будто сами по себе поднимаются в ритме польки, а сердце противится дать им волю, ибо каждое мгновение вспоминает Карлена, не дожившего до этого вечера.

Случилось так, что Эрик подошел к Мирдзе сразу же после того, как Упмалис, хорошо поняв настроение девушки, оставил ее одну и ушел танцевать с Зентой. Эрик как назло не сумел так чутко уловить настроение Мирдзы. Он схватил ее за руку, стащил с подоконника, где она сидела, и весело воскликнул:

— Пошли танцевать!

Никогда, при других обстоятельствах, Мирдзу не рассердила бы эта непринужденность, вполне естественная между молодыми людьми, объяснившимися в любви, но после того, как Упмалис счел само собой понятным, что Мирдза в этот вечер не может танцевать, приглашение Эрика ей показалось настолько грубым, даже неприличным, что она не сдержалась и, вырвав руку, сказала:

— Удивляюсь, как ты не понимаешь, что я сегодня не могу танцевать!

Слова эти, сами по себе, еще ничего не значили, но она произнесла их так, что Эрик съежился и, в нерешительности переминаясь, остался стоять там же, у окна. Быть может, ему надо было сгладить свою вину, выразить сожаление, объяснить Мирдзе, что хотел ее развлечь, но Эрик этого не сделал, и по его глазам не видно было, чтобы он понял, почему Мирдза так себя ведет. И для нее стало нестерпимым это, казалось, равнодушное молчание. Ничего не сказав, она соскочила с подоконника и выбежала в соседнюю комнату. Здесь она осталась одна, обуреваемая неясными чувствами, и лишь когда Музыка смолкла, она вернулась в зал. Тут она увидела, что Упмалис собрал вокруг себя молодежь и хочет ей что-то рассказать. Эрика Мирдза больше не видела и с облегченным сердцем устроилась на своем подоконнике, но ее заметила Зента и увлекла к себе. Упмалис говорил о войне, постепенно переходя от больших общих картин к отдельным эпизодам, рассказывал преимущественно о комсомольцах, об их героических делах и любви к родине. Он умел установить живой контакт с юношами и девушками, из которых многие были сверстниками тех, о ком шел рассказ, и теперь жалели, что не успели сделать ничего такого, чтобы и их имена также были упомянуты в истории Отечественной войны. Упмалис говорил просто, без напыщенных фраз, которые зачастую ослепляют самих рассказчиков, но не согревают слушателей. Так же просто он и закончил:

— Ну, теперь отдохнули, потанцуем еще, пока Иван в силах держать свою гармошку. Потом я вам расскажу еще что-нибудь — о вас самих.

Потом он рассказал о молодежи в тылу во время войны. Об их работе на полях и заводах. Он обратился к «ним самим» и спросил, могут ли они сказать с чистой совестью, что за эти восемь месяцев со дня освобождения от немцев они работали так много и так хорошо, что лучше и больше работать нельзя. Никто этого не мог утверждать, ибо никто ничего особенного не сделал, и теперь всем было даже стыдно, что среди них нет ни одного, проявившего геройство хотя бы в мирном труде. Но затем Упмалис успокоил слушателей, сказав, что еще не поздно, если война и кончилась, то последующие годы потребуют от народа самоотверженного труда в восстановлении и строительстве.

— А почему вам не стать героями? — спросил Упмалис, и ему ответили молчаливые вопросительные взгляды; «Да, но как же это сделать?» И он тут же объяснил: — Каждый участок поднятой и засеянной целины — это ведь то же самое, что выигранное сражение. — Он предложил сегодня же вечером организовать молодежные бригады и распределить между ними работу, чтобы завтра все знали, за что браться. Когда бригады были сформированы и избраны бригадиры, Упмалис еще посоветовал обратиться к Зенте Плауде и ознакомиться с уставом комсомола. Пусть каждый спросит себя, не хочет ли он стать членом славной семьи комсомольцев?

После всего этого бригады должны были станцевать хотя бы еще один танец — так они просили Ивана, — потом еще один, самый уж последний. Мирдза смотрела, как Зента танцует с Петером, а Упмалис с Лаймой Гаужен, которая теперь тоже была бригадиром. Ей стало грустно, она почувствовала себя одинокой. Эрика она оттолкнула, и никто другой ею не интересуется. «Конечно, у них братья не погибли, они могут танцевать и веселиться», — уличила она себя в несправедливом упреке и, сдержав слезы, снова вышла в соседнюю комнату, чтобы не смотреть на веселые лица и на танцы. Посмотрев в окно, она увидела, что над озером уже начал брезжить рассвет. Почему она здесь томится, почему не уходит? Никому она не нужна, да ей и самой здесь нечего больше делать.

Чья-то рука коснулась ее плеча, и приветливый голос сказал:

— Мирдза, ты все одна? Прости,