В гору - Анна Оттовна Саксе

Озол хотел только открыть митинг, но он не мог не сказать людям того, о чем они еще недостаточно слышали, не мог не рассказать о борьбе Красной Армии, о латышских стрелках — гвардейцах, которые кровью завоевали для своего народа почетное место в семье советских народов.

В эту минуту он подумал о своем сыне. Отчетливее, чем когда-либо, Карлен предстал перед его глазами тринадцатилетним улыбающимся мальчиком с пионерским галстуком, таким, каким он видел его тогда, в последний раз. Он пал, защищая свою родину. И Озол чувствовал, что в нем как бы говорят два человека. Один — отец, у которого сердце обливается кровью при одной мысли о погибшем сыне. Другой — это член партии, парторг, всем сердцем своим и разумом сознающий значение этого дня, вот об этом он должен сказать слушателям, насколько велик этот день. Значит, надо говорить, отогнать дорогое ему видение — образ любимого мальчика, который, не всегда удается так ярко воскресить в памяти. Пронеслись годы и события, а великие события и сильные переживания порой как бы стирают многое из запечатлевшегося ранее в мозгу.

Озол собрался с силами. Нельзя примешивать к ликованию народа горечь личной скорби. «Спи, мой мальчик, среди павших героев. Вы пали за будущность человечества, за общество, в котором война больше не будет возможна. Вы умерли с чистой совестью».

Он провел ладонью по глазам и лбу и удивился, что лоб совершенно мокрый. Но ведь еще не все сказано. Надо зажечь сердца этих людей, чтобы они видели в себе соучастников великой победы, чтобы в них пробудилось желание закрепить эту победу, полюбить свою свободную страну, отдать все силы ради ее восстановления и расцвета.

Кончив речь, Озол тяжелыми шагами, словно после самой трудной работы, отошел в сторону и сел на скамейку. Аплодисменты участников митинга донеслись до него откуда-то издалека, словно плеск морских волн о берег. Что это? Отклик на его слова? Он не понимал. Он видел, что на крыльцо поднялся Ванаг. Петер говорил с жаром, порою морща лоб, затем все складки опять разглаживались, и его лицо выглядело молодым и приветливым. Но Озол не мог уловить его речи, до него долетали и проникали в душу лишь отдельные слова, да и то нужно было сосредоточиться, чтобы понять их смысл. Когда Ванаг сошел со ступенек, на его место стал Лауск и заговорил о севе. В его голубых блеклых глазах, отражавших вечернее солнце, сияла искренняя радость, что «времена немцев и шуцманов навсегда кончились» — именно так он сказал. Это было так просто и сердечно сказано, что многие слушатели одобрительно закивали головами.

После Лауска выступила Зента. Обращаясь к молодежи волости, она подчеркнула, что эта историческая победа именно юношам и девушкам дала больше, чем кому-либо. Призывала их учиться, читать, стать культурными людьми. Говорила о героизме, который можно проявить не только на поле боя, но и в напряженной борьбе.

Затем на ступеньки поднялся Салениек. Видно было, что ему трудно держаться на ногах, он хотел прислониться к косяку, но собрался с силами и выпрямился.

Салениек говорил горячо. Но Озолу почему-то казалось, что своей речью он старается убедить и самого себя, взорвать все мосты к своему прошлому, заставить уняться «червя», про которого рассказывал зимой. Может быть, и вернуть долг, ибо, не уйдя на фронт, он все время чувствовал себя должником.

Видимо, Салениек говорил бы еще долго, но вдруг он побледнел и пошатнулся. Озол вскочил со скамейки и взял его под руку. Опираясь на плечо Озола, Салениек дал увести себя в исполком, где опустился на стул.

— Вы хорошо говорили, товарищ Салениек, — сказал Озол, подавая ему стакан воды. — Теперь, надеюсь, вы будете выступать почаще. Вам только надо поправить здоровье.

— Не знаю, удастся ли, — пытался шутить Салениек. — Мои высказывания дойдут до бандитов, и теперь они меня уже не станут предупреждать.

— Теперь их у нас уже давно не видно было, — сказал Озол. — Возможно, перебрались в другую волость или в город и пытаются легализироваться.

— Все может быть. А может, они только притихли. Во всяком случае я должен быть готовым ко всему, — рассуждал Салениек.

— Я позвоню завтра в отдел народного образования, чтобы вас послали в санаторий, — обещал Озол. — Вам надо… — он не успел окончить, со двора послышался шум, аплодисменты и восклицания. Озол подошел к окну и увидел, как Ванаг, Зента и Мирдза обступили молодого человека в шинели без погон и ведут его к ступенькам. То был Упмалис, приехавший без предупреждения на праздник. Озол извинился перед Салениеком, что оставляет его одного, и поспешил на двор. Едва Озол сбежал со ступенек, как комсомольцы втащили туда возбужденного, раскрасневшегося Упмалиса. Он передал привет собравшимся, и в частности молодежи, от укома комсомола и несколькими фразами вызвал среди слушателей столько радости, что казалось, только этих фраз и не хватало, чтобы все, особенно молодежь, поняли, что этот день — день ликования, что после митинга не хочется снова каждому залезть в свой дом, как в пещеру, хочется быть вместе, говорить, петь, танцевать, чего так долго не делали, так как все время это казалось неуместным.

Словно отгадав желание молодежи, Упмалис предложил провести этот вечер всем вместе. Но кто-то заметил, что танцевать негде, и все почувствовали, как это плохо, когда нет Народного дома.

— Действительно негде танцевать? — спросил Упмалис. — Тогда ничего другого не остается, как отправиться в лес, заготовить бревна и построить Народный дом. Согласны?

Молодежь смеялась шутке, но сегодня она даже была бы согласна поехать в лес за бревнами. И это было бы очень весело и даже отвечало бы возникшему на митинге настроению — трудиться, строить, восстанавливать.

В эту минуту встал Ян Приеде. Молодежь притихла, все смотрели на него с опаской, как бы он не испортил радостного настроения. Неожиданно он заявил:

— Если уж хочется поплясать, то можно у нас на пункте. В замке есть большой зал. Эмма его вымыла.

Упмалис первый зааплодировал, к нему присоединилась и молодежь. Но Ян стоял и ждал, чтобы аплодисменты затихли, он еще не успел всего сказать. Упмалис это заметил и сделал знак, чтобы замолчали.

— Музыкант там тоже будет. У Ивана гармошка. И он умеет играть, — сказал Ян и сел.

— Зал есть, и музыка есть! — воскликнул Упмалис. — Пошли, ребята,