Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

Светлооков – трезвый прагматик и прекрасно понимает, что чушь – все эти «сведения», игры «в опасность», разговоры о «настроениях» и «врагах»: «Природа хороша тут, верно? Нам бы любоваться – может, последняя в жизни. А мы тут черт-те чем занимается, интригами…» (3/47) Как и Коля-Моцарт, Светлооков использует фиктивные понятия, которые дают ему не только значительные материальные и жизненные преимущества, но и реальную возможность выжить в мировой бойне. Что привело этого веселого стихоплета в ряды одной из самых страшных – даже по меркам сталинского времени – организаций? Светлооков перечисляет несколько соображений: карьера, сохранение жизни, «Родина велит» – простое шкурничество или его эвфемизмы. Основа власти этого майора – бесчестие: «И то, что было зазорным в прошлом веке, за что не подавали руки, отказывали от дома, били по морде подсвечниками, сделалось теперь как бы графским титулом, княжеским достоянием» (3/51). Нормы морали и человечности, достоинство и честь личности не имеют в глазах Светлоокова и его «инстанций» никакой ценности.

Основное занятие Светлоокова на войне – вербовка доносчиков, и в этом он проявляет наблюдательность и понимание людей. В орбите генерала Кобрисова вращаются трое: адъютант Донской, шофер Сиротин и ординарец Шестериков. Фамилии их – говорящие, первые две не требуют объяснения. К вопросу о третьей я вернусь чуть позднее.

Первый, кого поймал в свои сети смершевец, – шофер Кобрисова рядовой Сиротин (3/14–21). Сиротин – простая душа, жизнелюб и модник. Чувствуя, что Кобрисов почему-то не дорожит собой и ведет странную игру со смертью, Сиротин обоснованно опасается за собственную жизнь. Поведение командующего угнетает его, и оно очень не нравится майору Светлоокову, знающему, как трудно рассчитывать на покорность человека, не боящегося потерять жизнь. Светлооков понимает, как искалечили душу генерала Кобрисова унижение и произвол, пережитые им в застенках НКВД. «С кем один раз ошиблись – тот для нас пропащий», – уверенно говорит смершевец о миллионах, с которыми «ошиблись» органы госбезопасности (3/48). Угадав страх водителя, Светлооков оплетает его моральным давлением от имени анонимного и всемогущего «мы», свистом барского прута, от которого сжимался веками боявшийся простолюдин, демагогией, которой Сиротин не в силах противопоставить интеллектуальную аргументацию. Испытывая стыд и внутренне чувствуя, что втянут в нехорошую историю, Сиротин все же соглашается давать майору сведения о генерале. Объясниться с командующим он не может, потому что Сиротин не приучен формулировать свои сложные проблемы:

…Сиротин представил себе удивленный и брезгливый взлет генеральских бровей и бьющий брезгливый вопрос: «И ты согласился? Шпионить за мной согласился!» Чем было бы ответить? «Для вашего же сохранения»? А на это он: «Скажи лучше – для своего. О своей шкуре заботился!» И после этого ничего Сиротин бы не сумел объяснить генералу (3/30).

В этом шофер и советский солдат Сиротин, как и миллионы таких же солдат, – потомок Миколки из «Преступления и наказания», не шедшего в понятии о своих гражданских правах дальше фатального «засудят». Но человеческая душа куда сложнее, чем о ней думал Петр Верховенский и майор Светлооков, и в ней всегда остается место сомнению: «Он возвращался, сбитый несколько с толку, задетый и с тревожной раздвоенностью в душе… как бы не сделать завтра какой-нибудь промах, не ступить уже на полшага в то зыбкое и пугающее…» (3/29) И хотя Сиротину не пришлось донести на генерала, смершевец навсегда вырвал водителя из мира простых вещей:

И еще одно постигал водитель Сиротин, изъездивший тьму дорог: если пересеклись твои пути с интересами тайной службы, то как бы ни вел ты себя, что бы ни говорил, какой бы малостью ни поступился, а никогда доволен собою не останешься (3/30).

Второй, с кем в рощице беседует Светлооков, – майор Андрей Донской, амбициозный, неглупый и пустоватый: «…есть у него как будто и способности, и знания кой-какие, и с начальством обхождение, и что называется “храбрая личность”, но… бабы-то пойди вернее чувствуют, чего мужик стоит», – размышляет о своем адъютанте генерал (3/356). Вдохновленный своей аристократической фамилией, Донской избирает идеалом князя Андрея Болконского, стараясь подражать ему в манере поведения. Но в советском майоре нет нравственной субстанции, достоинства и чувства чести, которые ставили князя Андрея выше любой карьеры и которые были в его время залогом высокой карьеры. В отличие от неискушенного Сиротина, Донской знает настоящее лицо смершевца, оказавшись свидетелем сцены расстрела русских пленных по самовольному приказанию майора. Но и Светлооков, внимательно наблюдавший его растерянность и бездействие во время казни, знает, что с этим гражданином он совладает без особых усилий. С удивительной легкостью ловит смершевец адъютанта – тенью власти над чужой судьбой, неясным намеком на благополучный поворот карьеры (3/43–50). Позерство и словоблудие Донского рассеиваются от одного свиста прута – прием Светлоокова, которым он пользуется регулярно: как барин, угрожающий крепостным, или кучер, правящий конями. Выдавая адъютанту маску для участия в своем маскараде, смершевец даже не берет с него «расписки о неразглашении». По своей нравственной сути майор Донской куда ближе «агентше» Зоечке, чем князю Болконскому: завлекая и Донского, и Зоечку в свои сети, Светлооков, со скидкой на интеллектуальный уровень каждого, намекает на неведомые «головокружительные перспективы», и этого соблазна оказывается достаточно. Персонаж, с которым в творчестве Владимова перекликается образ Донского, – Лиля Щетинина, незадавшаяся любовь Сени Шалая, не видевшая особого греха в «невредных» доносах, если они дают жизненные преимущества.

Владимов в отдельном этюде описывает судьбу несчастной телефонистки Зоечки – от маленькой стукачки с фарфоровым лобиком до «опустившейся бабищи, с изолганным, пустоглазым, опитым лицом, с отечными ногами, с задом, едва помещающимся в судейском кресле», – единственным светлым воспоминанием которой оказывается погубленный шофер Сиротин (3/28). Разрушенная жизнь – цена доносов, «тайн» и «головокружительных перспектив», обрисованных когда-то смершевцем недалекой девчонке.

Но с третьим персонажем Светлоокову приходится туго (3/118–124). И не только потому, что ординарец Шестериков глубоко предан генералу, которого он спас от смерти. О выборе фамилии Шестерикова сам Владимов писал:

Я всегда тщательно подбираю фамилии, и Шестериков – едва ли не главное лицо, вокруг которого все и вертится (Платон Каратаев, но только этой войны), – да, конечно, от «шестерки», и это в нем есть, но также и от «шестеренки» – в отлаженном механизме армии, государства, то есть вещи необходимой, без которой никак ничто не вертится (10.09.1985, FSO. АП).

Но позднее в письме А.С. Немзеру он корректировал свой замысел:

Зато я Вам благодарен, помимо всего прочего, и за то, что не произвели фамилию «Шестериков» от шестерки. Забыто у нас слово «шестерик» – запряжка лошадей цугом в три пары;