Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из немецких лагерей возвращения не было: все пленные советские солдаты считались дезертирами, независимо от обстоятельств попадания в плен. Они знали, что на Родине их ждало наказание вплоть до расстрела, а их семьи подлежали репрессиям. Хотя количество пленных было столь велико, что власти со временем перестали расстреливать всех подряд. Были созданы специальные лагеря, где спасшихся или бежавших из немецкого плена «фильтровали» и отправляли в штрафные батальоны или в ГУЛАГ (см. ниже). Но гласно об этом нигде не сообщалось, т. е. в 1942 году армия и даже высшее командование знали только, что приказ № 270[482] оставался в силе.
Перед Власовым стоял выбор: унизительное и долгое пребывание в немецком лагере, потом суд и, возможно, смертная казнь за измену Родине или попытка найти выход из этой ситуации, восстав с оружием в руках против Сталина. Сама необходимость такого ненормального жесткого выбора никак не оправдывала личного предательства генерала, но многое говорила о правительстве советского государства, бесстыдно и бесчеловечно отрекавшемся от своих солдат.
Владимов, думая о судьбе Власова, в разные периоды рассматривал генерала то как возможного, но неудавшегося спасителя своей страны, то как командующего, предавшего свою Родину, но лишенного правосудия, и поэтому не только преступника, но и жертву. Мне казалось, что Владимов, при всей своей страстности и колебаниях в размышлениях о Власове, после многих лет отказался от окончательного суждения о судьбе генерала и остановился на ощущении, близком «Молитве о семи повешенных» Франсуа Вийона:
Господь простит – мы знали много бед.
А ты запомни – слишком много судей.
Ты можешь жить – перед тобою свет,
Взглянул и помолись, а бог рассудит.
(Пер. И. Эренбурга)
Как и в образе Гудериана, подписавшего приказ об отступлении под Москвой, мотив заброшенности, одиночества и изолированности принизывает весь образ Власова, принимающего противоположное гудериановскому решение под Москвой – о наступлении: «Что привело сюда генерала, он и сам себе не мог признаться. Скорее всего, страх, рожденный непониманием происходящего, который только усиливался в закрытом пространстве. Он был здесь страус, зарывший голову в снег» (3/99).
* * *
Образ главного персонажа романа генерала Кобрисова – воплощенное одиночество. Одиночество русского генерала среди коллег-украинцев. Одиночество начальника среди вербуемых для доносов на него подчиненных. Одиночество среди близких по духу военных, все понимающих, но служащих трону и не признающих бунта. Одиночество командира, берегущего солдат в армии, не считавшейся с их кровью. Одиночество человека, обретшего чувство чести в стране, где побеждали честолюбивые: «Он один. Против всеобъемлющего хаоса, прикидывающегося порядком»[483].
Свита генерала: шофер Сиротин, ординарец Шестериков и майор Донской, ехавшие с ним в «виллисе» в Москву и обратно к Предславлю, тоже пребывают каждый в своей скорлупе. Отчасти это связано с разностью их образования, опыта, мироощущения и характеров, но в большей степени – с разъедающей деятельностью Смерша.
И если анализировать каждый персонаж романа, становится ясно, что глубинная тема романа «Генерал и его армия», основная черта жизни в буднях, победах и поражениях всех его главных героев, кроме мыкающего майора Светлоокова, – разобщенность и глубокое экзистенциальное одиночество каждого человека. Все драматические события книги определяются этим состоянием героев.
Смерш: война без победителей
Птица вещая, троечка,
Тряска вечная чертова,
Не смущаясь ни столечко,
Объявилась ты, троечка,
Чрезвычайкой в Лефортово.
Ах, Россия, Россея…
Александр Галич. Русские палачи
Роман начинается с возвышенно-иронической ноты. Генеральский «виллис» мчится через бесконечные версты, как «колесница нашей Победы» и «взвихренная слякоть летит за ней как шлейф». Гоголевской птицей-тройкой несется машина «по дорогам России», и, как у Гоголя сторонились «другие народы и государства», смотрят вслед «виллису» пропускающие его шоферы с «недоумением и неясной тоской». Как и гоголевская тройка, мчится «виллис» не просто к какому-то географическому центру, но к «неведомой цели». Гоголевское перо вознесло чичиковскую кибитку на недоступную высоту духа, которая не имела ничего общего с сидящими в ней людьми и их странствием по плохим российским дорогам. У Владимова «колесница Победы», наоборот, переводится с этих высот на уровень реальности превращением машины в живое существо: «маленький туполобый зверь», поющий «песню упрямства» и «бойко прыгающий на переезд» (3/339). И несется «виллис» не по небосводу, но в смертельную реальность, из которой вынужденно-добровольно, чтобы спасти свою душу и совесть, решил уйти в отставку генерал Кобрисов.
Вокруг генерала Кобрисова война разворачивалась на трех фронтах. Первый и единственно честный – тот, где враг ясен: на полях военных сражений. Второй фронт – штабных интриг, демагогии, борьбы за власть и милость тирана. Но на третьем фронте в романе идет та единственная война, в которой никогда не бывает победителей. Война, на которой Смерш разрушает жизни и души всех ее вольных и невольных участников.
На этом фронте Кобрисову противостоит тезка гениального создателя «птицы-тройки» – майор Николай Васильевич Светлооков. Фамилия его соткана из двух ассоциаций, «светлое будущее» и «всевидящее око». «Всевидящее око» – символ всеведения и всепроникновения Божия, один из самых важных сюжетов русской иконописи. Вторая возможная ассоциация – «всевидящее око» Малюты Скуратова и его опричников в фильме Эйзенштейна «Иван Грозный». Майор Светлооков – личность и темная, и прозрачная. Мелкий инквизитор, он умело создает вокруг себя атмосферу «чуда, тайны и авторитета», говоря от имени таинственного «мы». Мистификация поддерживается маскарадом: майор появляется в формах разных войск и с погонами разных званий, так что никто не знает точно ни его места в военной иерархии, ни границ его власти[484]. Но сам смершевец осознает свою явную и могучую важность:
Не пополнев, он как-то больше места занимал теперь в пространстве – ноги ли разбрасывал пошире, локти ли раздвигал, но с ним стало не разойтись в дверях – прежде легко расходились. Еще и прутик его неизменный потребовал своего пространства, которое он со свистом иссекал замысловатыми траекториями (3/37).
Организация, к которой он принадлежал, захватила жизненное пространство миллионов людей: «…за спиной улыбчивого майора маячат трибуналы, штрафбаты, пыточные камеры Лубянки, забои Колымы…»[485]
Сам
