Прометей, или Жизнь Бальзака - Андрэ Моруа

В процессе создания Бальзаком его персонажей можно различить три стадии. Сначала он исходит из образа известного ему человека или из книжных характеров. Например, рисуя Пильеро, он думает о Даблене, а рисуя Беатрису, видит перед собой Мари д'Агу. Затем он все меняет и обогащает портрет чертами, заимствованными у других моделей. Во второй стадии им руководит "уже не стремление к литературной транспозиции, а внутренние требования самого произведения". Как художник, который, отойдя немного от своей картины, лучше видит ее и добавляет лишний мазок или новый оттенок, Бальзак, окинув взором все, что уже нарисовано, стремится придать картине больше выпуклости. И наконец, в третьей стадии он "деформирует созданную фигуру, словно в приступе галлюцинации", чтобы сделать ее воплощением определенной идеи. И тогда Гобсек становится олицетворением могущества золота, Бирото - воплощением честности, а Горио - отцовской любви. Но даже в переходе к отвлеченному он твердо ступает по земле. Как интересно в его книгах обнаруживать маленькие черточки, являющиеся следами его повседневной жизни. Гранде называет свою жену "мамочкой", как называла свою мать Лора де Сюрвиль, и говорит о Великом Моголе, как отец Бальзака. В зеленых папках Рабурдена мы находим каналы, прокладываемые Сюрвилем. Основа разорвана на кусочки, и они собраны по-новому. Разумеется, Бальзак прежде всего обращается к самому себе, к своим воспоминаниям, к пережитым горестям. Многие из его романов как бы вознаграждают его за то, в чем ему было отказано судьбой: де Марсе приносит ему красоту и силу; Растиньяк женится на богатой женщине и делает блестящую карьеру; д'Артез дарит ему чистоту. Или же, прибегая к колдовству, старому как мир, он освобождается от преследовавших его неудач, обрушивая их на одного из своих персонажей. Так, Люсьен де Рюбампре избавляет его от тяжелых переживаний юных лет, Цезарь Бирото - от воспоминаний о крахе его начинаний в типографском деле, а Натан - от мучений писателя. Бальзак знает, что сам-то он выше этих горемык своей изумительной работоспособностью и силой своего гения, знает, но ему приятно сказать это самому себе и показать другим. З.Маркас, Альбер Саварюс - вот кто достоин его, и оба они могут считаться его братьями по гениальности, однако ж, оба гибнут: на них возложена автором роль искупительной жертвы. "Каждый бальзаковский персонаж является, таким образом, двойником своего создателя: в них он торжествует или терпит поражение и гибнет - чтобы отвратить от себя приговор судьбы", - пишет Пикон. Эти вымышленные существа в его глазах - живые, а "реальные люди даже казались ему бледной копией его собственных героев". Прочно утвердившись в этой второй реальности, он мог вместе с героями делать скачки во времени. Он объявляет читателю: "Здесь же вы видите внушительный образ де Марсе, который становится премьер-министром, а в "Брачном контракте" описаны его первые шаги в обществе; позднее... он предстает то восемнадцатилетним юношей, то тридцатилетним пустейшим денди, легкомысленным бездельником" [Бальзак. Предисловие к "Дочери Евы" и "Массимилле Дони"]. Не так ли бывает и в нашем обществе? Вы встречаете человека, которого потеряли из виду; он был беден, а теперь стал богат; вы идете в другой уголок гостиной, и там какой-нибудь искусный говорун за полчаса расскажет неизвестную вам историю двадцати лет жизни вашего знакомого. Бальзаку превосходно удаются такие разговоры, где при каждом повороте светской болтовни открывается какая-либо тайна. Зачастую история рассказывается по частям, в несколько приемов: "Нет ничего цельного в нашем мире, все в нем мозаично... Образцом для автора служит XIX век, век крайне подвижный, когда ничто не стоит на месте" [Бальзак. Предисловие к "Дочери Евы" и "Массимилле Дони"]. Автору приходится иной раз ждать три года, чтобы узнать развязку романа ("Беатриса"), или же забыть прошлое своих персонажей, а порою игнорировать его. "Торпиль", написанная раньше "Провинциальной знаменитости в Париже", показывает нам друзей и врагов Люсьена де Рюбампре, и они говорят о нем так, словно совсем потеряли память. В дальнейшем автор все уладит, если у него хватит времени. Волшебство всех этих приключений заключается в том, что Бальзак чувствует себя в созданном им мире как в реальной жизни и ждет, чтобы какая-нибудь встреча или доверенная ему тайна натолкнули его на продолжение того или иного романа, а когда он возвращается к житейской действительности, то всюду видит там своих героев и углубляет свое знакомство с ними.

У него и приемы, и тон историка. Если ему нужны примеры, чтобы пояснить ситуацию, он их ищет и находит в самой "Человеческой комедии". Если он хочет заполнить гостиную на вечере, он созывает туда своих собственных героев то из буржуазного, то из чиновничьего круга, то из светского общества. Воспоминания действующих лиц какого-нибудь романа естественным образом затрагивают его предшествующие произведения. "Человеческая комедия" - это история внутри Истории. В предисловии к "Дочери Евы" он шутливо обещает, что позже к "Этюдам о нравах" будут составлены биографические указатели, и в качестве образца пишет справку о Растиньяке. Ему кажется, что он шутит, а на деле он лишь опережает события.

Теперь понятно, почему он так легко соглашается на просьбу какого-нибудь издателя срочно написать рассказ в шестьдесят страниц, когда бывает нужно увеличить объем выпускаемого тома.

Ведь Бальзаку достаточно для этого собрать свою труппу и выбрать в ней нескольких требующихся ему актеров. Его многочисленные статьи и монографии, опубликованные то тут, то там, дают ему "зарисовки": Чиновник, Лавочник, или тирады, которыми он "затыкает дыру", а в один прекрасный день выбрасывает их при переиздании (например, вычеркивает тираду о Булонском лесе, имевшуюся в первом издании "Прославленного Годиссара", а затем исчезнувшую из этого рассказа). Требованиям ремесла, связывающим авторскую свободу, он придает не больше значения, чем режиссер в театре придает значение прожектору, который то зажигают, то гасят по ходу действия. Он без стеснения позаимствует в техническом журнале доклад инженера-путейца, закажет стихотворение Дельфине Гэ или Теофилю Готье. Какую роль играют эти чужеродные элементы, раз единство произведения достигается могучей личностью автора и раз действие быстро развертывается дальше?

Бодлер находит, что в стиле Бальзака есть "что-то расплывчатое, скомканное, черновое". Это неверно: Бальзак - автор эпистолярной прозы, Бальзак-журналист пишет очень хорошо, его стиль полон энергии и движения; Бальзак - историк нравов, Бальзак-географ в описаниях проявляет и ум и точность. Идет ли речь о бочаре или о парфюмере, о театральных кулисах или о лаборатории химика, его технический язык непогрешим. Бальзак-моралист небрежно разбрасывает в тексте своих произведений афоризмы, достойные Ларошфуко или Шамфора: "Только у стариков есть время любить... Смирение это ежедневное самоубийство... Корыстные интересы зачастую пожирают друг друга... Пороки всегда столкуются меж собой..." Чувствуется, что он воспитывался на классиках XVII и XVIII веков. Помимо гениальных находок (а у него их множество), он и машинально пишет прекрасным слогом. Он великолепный подражатель - то подделывается под Рабле, то под Сент-Бева. Он блестяще может изложить какую-нибудь научную и философскую систему. Его никак не назовешь "претенциозным фельетонистом", уснащающим свой рассказ "благомыслящими" общими местами, наоборот, он с юных лет мыслит оригинально и глубоко.

Правда, приходится признать, что у него не всегда хороший вкус, и случается, что он впадает в смешную напыщенность, когда старается выразить что-либо возвышенное или создать красивый образ. "Она позлатила бы даже грязь своей небесной улыбкой..." "Целомудренная ограда их затаившихся сердец..." "Так, значит, и ты тоже в пропасти, ангел мой?.." Его романы изобилуют "ангелами". Конечно, надо помнить, в какое время это писалось, помнить о риторике романтиков и о том, какие книги читал Бальзак. Стиль проповедей Массильона, пусть он даже и хорош сам по себе, может испортить любовную переписку. Анриетта де Морсоф, так же как и ее создатель, слишком много читала Сен-Мартена. Поскольку Бальзак верит в единство мироздания, он позволяет себе смелые сравнения, иногда удачные, иногда комические: госпожа Матифа - "эта Екатерина II прилавка"; Нусинген - "этот слон финансового мира"; Горио - "Христос отцовской любви". Это мания Бальзака, но разве у Лабрюйера нет своей мании - стремления к финальному штриху, а у Пруста - мании плести гирлянды прилагательных и изысканных метафор?

А кроме того, у больших мастеров свои права. "Им-то не нужно изощряться в стиле, они сильны, несмотря на все свои ошибки, а иногда и благодаря ошибкам, - замечает в одном из своих писем Флобер. - Но нас, малых писателей, ценят лишь за безупречно отделанные произведения... Я осмелюсь выразить здесь мысль, которую не решился бы высказать где-нибудь в другом месте: я скажу, что великие писатели нередко пишут плохо. Тем лучше для них. Искать искусство формы нужно не у них, а у второстепенных писателей (Гораций, Лабрюйер)..."