Социализм. История благих намерений - Александр Монович Станкевичюс

не что иное, как переход женщины от одного мужа к обществу. Одним из способов борьбы за такое прекрасное будущее Ленин называет общественное воспитание детей – хорошо знакомая нам социалистическая теория, о реализации которой грезили еще утописты; «Общественные столовые, ясли, детские сады – вот образчики этих ростков, вот те простые, будничные, ничего пышного, велеречивого, торжественного не предполагающие средства, которые на деле способны освободить женщину, на деле способны уменьшить и уничтожить ее неравенство с мужчиной, по ее роли в общественном производстве и в общественной жизни» [168]. То же самое писала Коллонтай: «…новое право должно утвердить материальную связь материнства с интересами трудового коллектива и уничтожить всякую зависимость ребенка от взаимоотношений его родителей» [144]. В 1923 г. она обещала, что советский режим «снимет бремя материнства с женских плеч и переложит его на государство» [395].

Общественное воспитание детей и последующая подчеркнутая забота о материнстве (а не о семье вообще и отцовстве в частности) вычеркивала мужчину как лишнее звено в деле воспитания и обеспечения ребенка. На место мужчины вставало социалистическое государство, в свою очередь требовавшее от женщины не заботы о детях, а только лишь деторождения (всё остальное государство брало на себя). Так что женщина как женщина тоже должна была подвергнуться отчуждению от самой себя, превратиться в исполнителя всего двух функций в великом деле строительства социализма: 1) рожать новых рабочих; 2) работать на фабриках и в колхозах. Такая система фактически поощряла беспорядочное половое поведение, поскольку, во-первых, государственная система опеки за детьми требовала не семьи, любви и верности, а детей, которые можно зачать от случайной связи и даже не обязательно знать, кто отец ребенка, – система такими вопросами озабочена не была. Во-вторых, постоянный изматывающий женщину труд, постоянное пребывание в разнополом коллективе лишали женщину женственности и связанными с ней ритуалами ухаживания, заботы, романтики – все сводилось к механическим процессам, ибо на большее не оставалось времени и сил.

Несмотря на то что советское государство пыталось взять на себя роль «общественной матери» для детей, в СССР были просто катастрофические масштабы беспризорности. Отчасти это можно было объяснить последствиями Первой мировой и Гражданской войн, голода 1921 г., красного террора и эпидемий. Однако проблема с беспризорниками оставалась актуальной не только в 1920-е гг. и официально была «разрешена» только в середине 1930-х гг., что едва ли являлось правдой, так как в результате коллективизации и «раскулачивания» число детей, оставшихся без родителей по причине их смерти или насильственного с ними разлучения, только увеличивалось. Рост беспризорников снова усилился в годы Второй мировой войны и в последующие годы голода (1946–1947 гг.), и снова государственная система по интеграции этих детей не могла обеспечить всех хоть каким-то занятием и надзором, это усугублялось и общей тяжелой экономической ситуацией в стране. В более спокойные годы при Хрущеве и Брежневе проблема уже не была столь явной, поэтому специально ее не поднимали и вплоть до конца 1980-х гг. беспризорность не удостаивалась того научного интереса, который ей уделяли в 1920-е [57].

В 1921 г. насчитывалось от 4 до 6 млн беспризорников, в 1923 г. – до 4 млн, в начале 1930-х – 2 млн. В 1950 г. только в детских домах проживало 637 тыс. детей. К 1960-м гг. расширилась система школ-интернатов – учреждений, где дети могли пребывать круглосуточно, причем не только те, кто остался без родителей. В 1960 г. в них обучалось до 1 млн человек. Способы борьбы с беспризорностью были самыми разными: детские дома, детские коммуны, патронат в рабочих семьях, усыновление, интеграция в силовые структуры, интернаты и т. д. Однако большинство из них в огосударствленном целиком и полностью обществе упиралось в государство и эффективность работы государственных учреждений и ведомств, а значит, зависело от идеологического курса на данный момент, приоритетов и финансов. Поэтому на те же детские дома денег постоянно не хватало, их число, достигнув 6063 учреждений с 540 тыс. воспитанников в 1922 г., в последующие годы нэпа снижалось. Условия в советских детдомах были печальные. По признанию Надежды Крупской в 1930 г., «мы обломали все перья, исписали горы бумаги о том, как любил Ильич детей, а для ребят делаем чертовски мало – некогда все. В шестую годовщину смерти Ильича пора взяться всерьез за организацию общественного питания детворы, а то у нас в Москве, в богатой Москве, дети в детдомах сидят еще на голодном пайке, и не только в Москве, конечно» [159]. Что касается патроната и усыновления, то они не могли стать решением проблемы в силу бедности населения. До революции проблема решалась не только государственными учреждениями, но и частными и общественными организациями, в том числе Церковью. Большевики нанесли по ним удар в первую очередь, по многим из них – смертельный.

Коммуны, развал института семьи, борьба с церковным браком, простейшая процедура развода давали свои результаты, причем далеко не всегда запланированные. Так, широко распространился откровенный разврат в рамках популярной тогда левой теории «стакана воды», заключавшейся в сведении сексуальной потребности к инстинкту (удовлетворение которой так же просто, как выпить стакан воды). «В Петрограде в 1923 г. среди рабочих моложе 18 лет сексуальный опыт уже имели 47 % юношей и 67 % девушек. По данным опроса участников молодежной конференции в 1929 г., до 18лет начали половую жизнь 77,8 % мужчин (из них 16 % – в 14 лет и моложе) и 68 % женщин. Интересно, что самыми сексуально активными были комсомольские активисты. По подсчетам С. И. Голода, обобщившего итоги четырех крупнейших опросов 1920-х годов, добрачные связи имели от 85 до 95 % мужчин и от 48 до 62 % женщин» [147, с. 226]. В газетах, вроде «Комсомольской правды», «целые статьи о том же. Получается впечатление, будто и впрямь комсомол – это притон разврата. Будто рабочая молодежь одними только и занимается половыми излишествами на разнообразные лады» [316].

Однако большевистские лидеры отказались считать теорию «стакана воды» марксистской. Ведь, согласно «настоящему социализму», последний выступает против буржуазного патриархального брака со всеми его условностями, неравным положением мужчины и женщины и экономическим гнетом, но совершенно не против таких отношений, которые основаны на искренней привязанности и любви между партнерами. Иными словами, большевики отвергали все факторы взаимоотношений между мужчиной и женщиной, кроме эмоциональной привязанности, но и выступали против беспорядочных половых связей, основанных на примитивном инстинкте. Тем не менее джинн уже был выпущен из бутылки – и это сделали именно большевики. Но отцы социализма сопротивлялись как могли. Анатолий Луначарский в работе «О быте: молодежь и теория “стакана воды”» писал, в том числе цитируя Ленина и Энгельса:

«Если признать, что любовь такие пустяки, то, с одной стороны, появляется аскетизм, незаконное