Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая

боль в онемевших мышцах. Моргая спросонья, он повернулся. Вокруг было сумрачно-светло и очень свежо, пахло лесом, влажной землёй и гнилью. Перед глазами – серые доски и брёвна, усыпанные сором. Лежал Воята на голом полу, сверху неприятно нависала провалившаяся крыша.

Скривясь от боли в спине, Воята медленно сел, вспоминая, как сюда попал.

Заброшенная изба… Господи помилуй, он же в волховской избе заснул! И вроде не съел его никто! На всякий случай Воята бегло себя ощупал, но нехватки не нашёл.

Ну и жуть снилась! Воята протёр глаза и убрал волосы с лица. Вспомнил, что тут ручей неподалёку – пойти умыться. Снилось, будто из печи вылезла жаба… целая жабища… Он глянул на печь, но перед устьем лежала лишь кучка сора.

Голод напомнил о себе. До жилья чёрт знает как далеко, а при себе ничего не осталось… два последних Еленкиных блина жаба во сне слопала.

Воята развернулся, чтобы встать с пола… и увидел книгу. На ней он спал, вместо подушки, отчего ухо до сих пор болит. Тёмно-бурая кожа переплёта, тиснёный рисунок со стёршейся позолотой, крест и ростки вокруг него вьются…

Апостол.

– Крестная сила! Так мне это не приснилось? – вслух спросил Воята.

Никто не ответил.

Забыв о голоде, Воята взял с пола книгу, вышел на крыльцо, где посветлее, присел там, положил Апостол и осторожно раскрыл. Ух! Апостол был написан по-славянски – тот самый перевод, что делали вероучители святые Кирилл и Мефодий. В начале цветные изображения учёных мужей в длинных одеяниях и со свитками – надо думать, сами апостолы.

Знакомые заголовки.

Деяния святых Апостол.

Зачало 2…

«Во дни оны, возвратишася апостоли во Иерусалим от горы, нарицаемой Елеон…»

В среду вторыя недели…

Зачало 12…

В неделю Фомину…

«Во дни оны, слышавше апостоли внидоша по утренице в церковь и учаху. Пришед же архиерей и иже с ним…»

Воята просматривал один лист за другим, уже примерно зная, что искать, но везде были ровно выписанные чёрные строки апостольских посланий и между ними заголовки красным. Некоторые страницы явно пострадали от мышей.

«Во дни оны, отверз Петр уста, рече…»

Иоанн Богослов…

К римлянам послание святого апостола Павла…

«Братие, слава и честь и мир всякому делающему благое…»

Ничего особенного. Уже не вчитываясь, Воята в нетерпении скользил глазами по полям страниц с боков и снизу, но там было пусто – если не считать пятен воска и лохмотьев оборванных краёв. Иногда под густыми отпечатками пальцев ему мерещились какие-то письмена, но, вглядевшись, он обнаруживал просто царапины.

Полистав с четверть, Воята поднял глаза. В лес незаметно пришло утро, вовсю голосили птицы, на заброшенную поляну падали солнечные лучи, и в этом свете она казалась обычной поляной, каких в лесу тысячи. Свежий воздух от запаха влажных трав казался плотным, как вода; его хотелось вдыхать всей грудью, да только берегись, как бы не захлебнуться.

Есть ли в книге что-то важное? Апостол был спрятан всего-то восемь лет назад, до того он двести лет хранился у Власия, по нему служили и отец Македон, и отец Ерон, и отец Горгоний, и отец Илиан – или кто там был до Ерона? Если не все они, то многие разумели грамоте. Будь здесь Панфириевы писания – их бы видели десятки попов, дьяконов и парамонарей. Никаких тайн здесь не может содержаться.

Но отец Македон что-то такое здесь нашёл. Не зря же Еленка сочла книгу опасной. Сама она в грамоте ступить не умеет, в чём опасность, не ведала. Но что-то должно быть…

«В субботу по Воздвижении…»

«Братие, ихже око не виде и ухо не слыша…»

«Братие, послах к вам Тимофея…»

Воята всё листал; глаз было зацепился за знакомое имя, и он спешно вернулся назад, но вчитался и вздохнул: это всё были Павловы послания к коринфянам, содержавшие строку «Прииду же к вам, егда Македонию прейду: Македонию бо прехожду…»

Ближе к середине Воята зажмурился и потёр усталые глаза. Как сказал Павел, «сеяй скудостию, скудостию и пожнет». Оценив, сколько ещё осталось, Воята бережно перевернул книгу задней обложкой вверх и открыл сразу последние листы.

И сразу увидел. От вида неровных строк, втиснутых над последними строчками «Посланий ко евреям», Вояту бросило в жар. Но это не Панфирия рука, и чернила другие, хотя тоже старые. Два листа, на которые он смотрел, выглядели куда свежее других, даже по цвету сильно отличались от прочих, более тёмных. По краям страниц, довольно ровным, шла жёлто-бурая полоса. Удивившись, Воята потёр её пальцем – на влажном воздухе ощущалась некая липкость.

Эти два листа были склеены. Кто-то давным-давно склеил два последних листа, так что самого последнего никто не видел невесть сколько лет. И, должно быть, отец Македон первым эту запись обнаружил.

Одолевая дрожь волнения, Воята стал разбирать неровные буквы. Оставивший запись был в грамоте ещё слабее Панфирия. Начиналось всё со слова «рече», но конец его был столь грязен, что писавший, похоже, пытался переправить его не то на «рек», не то на «рекше…» Дальше шло чьё-то имя – Нечайко, сын Шатунов… или Шалунов… Или Малунов. Этот здесь при чём? Он кто вообще? Потом Воята увидел знакомое слово «пятница» и стал вчитываться ещё тщательнее. Ага, это обозначена «пятница 2-я по Пятидесятнице» – та самая Девятуха по бабьему счёту!

Это оно! Глубоко вдохнув, Воята откинул голову и устремил взгляд на лес, стараясь успокоиться. Пятницы, святые пятницы, бабьи богини.

То ли писавший боялся, что не уместит всё необходимое, то ли просто не умел писать иные слова полностью, но менее опытный чтец половины не разобрал бы. Вместо «азъ» было «а», все обозначения речи шли как «ре». Знакомое «звезда» выглядит как «звеза». «Гла ко мне гла…» Неведомый писатель привык в церковных книгах читать слова под титлами, но тут усомнился, в каком из двух слов поставить на конце «аз», а в каком – «юс малый», и пытался переправить, что вышло совсем невразумительно, но Вояту осенило: «глас ко мне глагола». «От нбс огм» – «от небесе огнем»…

Если бы Воята не знал, какого рода сведений тут искать, он бы ничего не понял в этой путанице. Постепенно прояснилось: некто Нечайка, Шатунов (или Малунов) сын, рассказал… кому-то своё видение, схожее с видением Панфирия и с рассказом Еленки о вечере смерти её отца.

«Рече ми, – это «ми», то есть «мне» начертал неведомый писатель, но явно не Панфирий, – Нечайко, сын Шатунов: в пятницу 2-ю по Пятидесятнице виде на озере видение дивное, знамение явися змиево на небесах, аки