Земные и небесные странствия поэта - Тимур Зульфикаров

Я долго, зыбко смакую наготу пуховую, ягнячью ее, пока она не погружается в лазурь, в текучий аметист, смарагд, бирюзу памирскую, хризолит живой, сапфир ленный, опал волн, волн, волн…

Потом я снимаю опьяненно, одурманено, отуманенно что ли мои плавки и иду за ней в море…

Я догоняю в волнах ее и сзади прилипаю к ней, обвиваю осторожно, бережно, припадаю, приноравливаюсь, прибиваюсь, опутываю ногами и руками зыбучими, плывущими наготу ее пленительную, сосуд любви, как некогда обвивал Гулю Сарданапал в Водопаде…

Я люблю с женщиной в воде растворяться!..

Я люблю с женщиной становиться водопадом!..

Когда два водопада становятся одним…

Я люблю с женщиной становиться морем…

И она уже не оборачивается, и не отстраняет рук моих и ног…

И уже не плывет, а покорно встает, томительно, истово, туго наливаясь, на донный песок и сладостно, мучительно ждет…

Извивается, как водоросль гибкая, покорная, готовая…

И!..

Мы двоякой, многорукой, многоногой медузой сладчайшей что ли плывем в забвенье, в моленье, в сотленье, в сомученье, в вечное соединенье… сомленье…

И я в ее лазоревое коралловое розовое мокрое покорное улыбающееся ушко, ушко курчавое шепчу строки поэта Z:

…Я далеко уплыл в море…

Уже вечереет, хладеет в волнах…

Зачем мне море?..

Я еще дальше ухожу, уплываю в хладеющих темнеющих ночных волнах…

Ночь ночь…

Зачем мне берег?..

…А море яхонтовое…

А море янтарное…

А море яшмовое…

А море — парча текучая, атлас неслышно сонно сладко разбредающийся рвущийся под нашими руками и ногами…

А Лепесток малиновый, рубиновый, гранатовый ручеек, дымок ее девства истаял что ли в несметных текучих водяных полудрагоценных волнах, водах, каменьях что ли?..

Да и был ли он — тот лепесток-дымок?..

Не знаю, не знаю… не чую в необъятном море…

О Боже… Необъятны и горечь, и блаженство, которые Ты даруешь людям…

…Рядом с Камнями Афродиты в щуплом лазоревом отеле мы сняли недорогой номер-аппартаменты и целыми днями лежали на пустынном горячечном песке, или на необъятной тахте в бедном нашем святом дивном одиноком жилище любви.

И это был древний пир грешной, обреченной, такой краткой, но прекрасной плоти!..

Пир любви! Пир двоих!..

Который нельзя было сравнить ни с любовью к Гуле, ни с Капой-Сутрой, погруженной вместе со мной в старинное священное зеркало Пушкина и Натальи…

Я читал вслух наизусть несметно эротическое стихотворенье дервиша-суфия Ходжи Зульфикара “Лейли”:

Пурпурные поздние мясистые волокнистые истошно сахарные обвялые

пыльные пыльные ягоды заброшенной приречной алычи

Лилово дымчатые позабытые низкорослые сливы текуны

Лилейно белые дымчатые лядвеи Лейли

Когда она нага в забытых камышах лежит оставив гранатовое кулябское

платье у засохшей к зиме реки Вазроб-дарьи

А мой зебб коралловый медоточит дымит пылит в нефритовых малиновых

младых устах губах Лейли

И тут в осеннем заброшенном притихшем перед ледяной первометелью ветхостном

пыльном саду одни млады лядвеи жемчужные нагие и малиновые текучие

зыбучие губы Лейли

В осеннем переспелом саду одни млады малиновые живорубиновые

живомалахитовые губы возлюбленной моей нагой златотелой

в златокамышах Лейли Лейли Лейли

А мой зебб текун коралловый в малиновых устах забывчиво затуманенно

одурманенно живым божьим жемчугом дымит сладимым зряшным бездыханным

неурожайным семенем сорит

Ай Аллах из живых из встречных жемчугов человеков лепил лепит творит

А мой зебб в ее устах бежит

А тогда зачем неслыханно лилейные волнистые холмистые ягодицы и лакомые росистые

лядвеи и алордяно лоно детоносное детородящее детотаящее Лейли

А тогда зачем бутон гранатовый вечноюная вечносладимая завязь святая рана

тонет одиноко в лядвеях Лейли

И

И словно млад извилист верблюд меж двух атласных шелковых курящихся

барханов заблудившись бродит

Так мой зебб слеп меж лакомых грудей и райских яро спелых ягодиц Лейли

бредет и не находит…

А потом я вспомнил строки из китайского романа “Ветка сливы в золотой вазе”: “…И она посетила серебряным лисьим язычком его задний дворик…”

Я лежал нагой, забывчивый, распластавшись на тахте, а она медленно творила со мной то же, что творила Лейли с поэтом бархатным парчовым язычком змеиным, льстивым, сладимым своим…

И то же, что творила старинная китаянка…

И то же, что творила со мной двоякая коралловая Эфа моя…

А потом она лежала, спала, витала, улетала, дремала, и я творил с ней то, что творили Лейли и лисья китаянка проворноязыческая, умелоязыкая, халвотелая, атласная…

А потом я творил с ней то же, что творила со мной Эфа моя…

И я развращал, раздвигал, расширял ее, а она меня…

Мы были попеременными эфами — и это была самая великая древняя, дочеловечья любовь…

Это Она была еще до соблазненья Первочеловеков — Адама и Евы…

Это эту змеиную Любовь-ласку бесплодную проклял Господь!..

И никто уже на земле не знал ее, а мы знали…

О Боже!..

О, иногда мы впускали одурманенно, опасно вызывали к нам на ночное воспаленное ложе мою Эфу — она соединяла нас, как некогда Адама и Еву…

Но я не хочу говорить и вспоминать об этих, проклятых Богом, ласках… да!..

И только однажды, когда я лелеял, терзал, перебирал губами темногранатовые соски Анны, мне почудилось, что я ем малиновые черешни, и вот змеи вышли из них и идут на меня…

Тогда я перестал терзать ее…

…Потом мы уже не ходили на песок, к морю, а только творили, вились, бились, соплетались, умирали, воскресали на тахте…

Так текли наши лазоревые солнечные лунные волны-ночи и волны-дни!..

Ии!..

…Ах, тахта! Та тахта!..

Безмолвный свидетель-участник, Кораблик Любви….

Где ты? Где ты? Где ты?..

Утонул, увял в океане суеты и смерти?..

… Анна! Анна! было такое арабское племя, народец в древности…

Они ночами и днями только сплетались, исторгали, изнемогали в ласках плоти…

А когда мужи изможденные засыпали — жены распахнутые, распаленные будили их колокольчиками, и они продолжали, пока не умирали…

Ничего не осталось от веселого, вольного, овечьего, кроличьего, ослиного, курчавого того племени-народца!..

Кроме этих ночных колокольцев!..

Анна, мы из этого ушедшего бесследного племени?..

Аня, Аня! а от нас останутся только твои дивные, полыхающие, дымчатые очи-колокольчики! Айя!..

Да! да! да!..

Да?..

О Боже!..

Я понял, что большинство человеков умирает, так и не узнав великих тайн, струн, загадок, сладостей, пряностей своей спящей плоти!..

…Вот человек родился и прожил всю жизнь в огромном старинном городе…

Но знает ли он его святые переулки, закоулки, уголки, дворики древние этого мегаполиса, сладчайшие улочки, где бродили великие поэты и мудрецы, и сумасшедшие влюбленные?..

Мало кто знает!..

Так и тело запутанное, вселенское человеческое!..

Оно, как необъятный град-мегаполис плоти, таит великие тайны!..

Великие сласти и страсти…

Не зря русская пословица таинственно намекает, предупреждает: “Тело съели сласти, а душу — страсти…” да! да!

О Боже!..

И я мог умереть, не узнав тайн, улочек забытых, заживо умерших струн необъятных этих…

Но вот узнал, и теперь не боюсь смерти, как последней сладости!..

Я вдруг понял, что, когда ты лежишь в томленье плотском под руками, ногами, грудями, губами, перстами, курчавыми лобками, подмышками нагой женщины, и они сладостно терзают, мучают тебя, это ты вспоминаешь, как мать-роженица перед тем, как пеленать тебя, сладко мяла, целовала во все потаенные, звенящие от наслажденья закоулки тела твоего, и гладила, и сосала, вбирала тельце твое млечнорозовое молочными губами, и бередила, будоражила сиреневыми сосками!..

И эту забытую новорожденную ласку матери и дитя возвращает тебе возлюбленная твоя…

И она, как мать твоя…

А разве на земле есть слаще любовь, чем любовь юной пылкой матери и притихшего от ласки дитя?..

О Боже!.. О Боже!.. О Боже…

Только в струях необъятной любви, как в струях, приливах теплого моря счастлив человек и вечен!..

И нам казалось, что здесь, на берегу вечного моря, в этой утробной теплыни, благодати нет смерти…

А смерть ждет нас на лютых снегах России-Голгофы…

…От целебной морской воды и солнца анины раны быстро затянулись, посохли, осыпались, опали… И серебряные власы явились на голове, как ростки льна…