Земные и небесные странствия поэта - Тимур Зульфикаров

Когда нет у него внимающего, сладостного слушателя…

И вот я нашел тихую, дремную слушательницу мою?..

Я чую, что она радостно и нежно слушает меня и уходит, уплывает вместе со мной в далекие века и времена Великих Царей, и Великих Стран, и Великих Страстей…

Айяяяя!..

А когда женщина слушает мужчину и пьет былой мед, хмель жизни его, она становится как бы этим мужчиной, и потому так трудно отлепиться от нее, расстаться с ней, как с самим собой…

О Боже!..

О, братья-мужи!.. Бойтесь внимающих жен и дев!..

— Аня, ты спишь?

Нет! Нет! Царь Дарий Гуштасп I, рассказывайте дальше…

Я никогда не слышала такой дивной сказки… — она по-кошачьи кутается, пропадает в моих одеждах и ложится на шкуру памирского волка — поближе к огню… Она больна, хладна, худа и ей нужен огнь…

— Увы! Это не сказка… и даже не миф… Это страшная дьявольская реальность! Мне кажется, что в этой истории больше дьявола, чем Бога!..

Но уже ночь…

Сонно, дремно огонь в камине отмирает…

— Аня, ты спишь? Я постелил тебе в своем кабинете, на втором этаже… Иди спать…

— Царь Дарий Гуштасп I, но вы еще не рассказали мне конец этой истории об Эфе…

— У этой истории пока еще нет конца… Но я боюсь, что этот конец будет трагическим!.. И все мы примем участие в нем! Увы! Увы!..

— Нет, Царь! Конец будет светлым, как у всех великих трагедий… Катарсис неизбежен…

Откуда она знает такие слова?..

Я чувствую, что она засыпает, мреет у огня…

Она ведь дитя, ребенок… И болезнь испила, иссушила, извела ее до костей…

— Аня! Хочешь я отнесу тебя в мой кабинет… ты спишь уже… ты легкая от болезни… мне не трудно…

Она встает со шкуры. Идет на второй этаж. Глаза у нее закрыты… Спит…

— Аня, спокойной ночи… завтра спи до самого обеда… тебе надо много спать и есть… А я завтра пойду на рынок…

Она тревожно, не разлепляя тяжелых век, вдруг останавливается:

— Зачем?

— Я хочу предупредить, спасти Хасанхана… мне жаль его… Он все-таки колоритная фигура! Не скучная!.. Все-таки Генералиссимус! А генералиссимусов надо жалеть, беречь… Еще не поздно изгнать, извлечь из него смертоносную эфу…

Тогда Аня говорит мне сонно:

— Царь, не глядите на меня… Глядите в зеркало…

Я отворачиваюсь от нее и гляжу в старинное павловское зеркало, где живут, воскресают в лунных ночах Пушкин, и Наталья, и Капа-Сутра, и я, сплетающиеся в грехе…

Я мрею… от огня… от ночи, от этой девочки, от истории Эфы…

Спать хочу…

Зачем это?.. Что я увижу в таинственном зеркале?..

Я слышу, как Аня снимает с себя мои одежды…

Я настораживаюсь… Забытый охотник на жен просыпается во мне что ли?..

И вот жемчужно колосистая, осиянная, лучистая, нагая она стоит в древнем мистическом перламутре чародейного зеркала!..

Одне юные косточки, но как живительны и трепетны они!..

Я наполню, напою их плотью, как в засуху огород колодезной, колючею водой, водой… Скоро!..

Она стоит ко мне спиной…

У нее на матово мраморных ягодицах зияют две страшные, черные, запекшиеся, рдяные раны…

Я чую, как заживо они горят, саднят и жгут ее…

Аня улыбается — я чувствую это, хотя не вижу лица ее.

— Это у них называется “прогладить ж… горячим утюгом”. Самая невинная шутка-забава пытка… Сам Хасанхан Адамович ее придумал, и сам выполняет с удовольствием…

Но я заслужила еще большую пытку-казнь, и у меня нет зла на него…

Его надо спасти… Он веселый… мудрый… Жаль Генералиссимуса… Спокойной ночи… Привет Эфе…

Она нагая, царственно, высоко, небесно, не оглядываясь, не стесняясь жемчужной наготы своей, уходит в мой кабинет.

Уже не поднимает с пола моих брошенных одежд…

Как дивно соединены, скреплены Господом ее косточки!.. И как дивно звездно небесно ходят!..

…Опять Эфа бьется, беснуется в аквариуме. Злобно остро стоят ее рожки…

Но я не выпускаю ее в эту ночь…

А ведь она первая почуяла, что к нам в одинокий, пустынный дом мой пришла великая последняя любовь…

…Генералиссимус, я не пойду спасать вас…

Ангел Серебряные Власы спит в доме моём…

Глава девятнадцатая

КИПР

…И не будь расточителен в общеньи с молодыми девами, ибо это сократит твои дни.

…Всякий раз, когда, когда, когда я ухожу в себя — я там встречаю только тебя, тебя, тебя…

…Старый монах в древнем монастыре Ставровуни

Основанном Святой Еленой в 327 блаженном пыльном неистово апельсиновом златом году

Вспомнил свою давноушедшую давномладую давноусопшую навек возлюбленную

матушку матушку…

Осенний необъятный нагорный ветер занес сухую соринку ему в глаз

И унес соринку

Влажную…

…Мы уже неделю живем на Кипре. Я, Анна и Эфа…

Когда мы проходили таможенный контроль — я прятал Эфу в карман брюк — она там ловко и мертво сворачивалась в кольцо коралловое…

Иногда я говорил, что это мой модный змееподобный ремень… И кто мог подумать, что это живая змея?..

…И вот мы лежим на кипрском древнем песке — средь знаменитых Камней и скал, где некогда в пене явилась Афродита-Киприда…

А теперь явились мы — я и Анна…

Никого окрест…

Тут странные пестро-черные птицы гнездятся, летают близко-близко… Я бросаю им хлеб… Это кипрские чайки?..

На Кипре редок, быстр снег, и поэтому чайки здесь не снежные, а серые, вертлявые, сытые — они не едят мой хлеб.

…Анна — ты снежная царственная русская чайка… но таких костлявых, прозрачных чаек не бывает…

Аня, Аня, а у нас сейчас снега метут, гуляют необъятно…

И всякому русскому человеку хочется в метелях затеряться — выйти голым в метель и там закрутиться, забыться, заиграться и не вернуться в скучный дом свой…

А здесь море теплое, нежное, лепетливое, дышащее, как только что вынутый из печи хлеб горячий…

Море хлебное…

Жизнь родилась в хлебной воде…

Господь лепил человеков в воде…

Женщине легче и радостней рожать в хлебной воде…

О Боже! Как мне горячо, томительно, сочно, хорошо!..

О!

…Мы далеко ушли по берегу, чтобы люди не видели жемчужной лагерной худобы Ани…

И вот мы одиноки…

И лежим забвенно, дремно в горячем зовущем в небытие, сосущем, щекочущем, сыпучем песке, песке, песке…

Аня! Аня! так хочется все забыть… похоронить, утопить в море теплоструйном, в песке бессмысленно утробно горячем все мое прошлое, зарыть всё моё былое, как остатки ненужной еды…

Как хочется все забыть! замутить!

И убитых отца и мать…

И убитую Гулю…

И Россию-Голгофу вечную в вечных снегах… зарыть! забыть!

Аня! Аня! и начать все заново! набело! начисто! свежо! Девственно! вместе с тобой…

Только с тобой в этом мире теплотворящем, в этих живительных песках… аааааа…

Уйти двумя рыбами неразлучными в море, в колыбель человечества! вспять! вспять! вспять!..

Стать морем?.. двумя кочующими волнами?.. рыбами?.. камнями?..

Стать другими человеками?.. другими душами?..

Перевоплотиться… забыться… воплотиться… умереть и воскреснуть, как Спаситель…

…Древние китайцы, достигая пятидесяти лет, бросали дом, город, семью и уходили в далекие края и города, где их никто не знал…

И там начинали новую жизнь под новым именем! в другом доме! с другой семьей и с другими друзьями…

А потом, под старость, вновь бросали старый дом и с новым именем уходили к другим людям и домам…

Пока смерть-цыганка не повстречалась им на вольных дорогах их!..

Анна, Анна, вот она — великая живая вечная тоска человека по другим людям, домам, жизням и воплощеньям…

Да! Да! Да!..

Аня! Аня!..

О, Боже!..

…Тогда она чародейно поднимает из горячего песка бритую, нагую голову с талыми колокольчиками, васильками дымчатыми, морскими, лазоревыми очами…

Как быстро чуткие ее глаза наполнились трепетом, цветом малахитового, бирюзового, лазоревого моря, и потеплели, и поплыли, и глядели тало, размыто на меня…

— Царь Дарий! Я пошла в море!.. Только не глядите на меня… Закройте глаза!..

Я закрываю глаза.

Она встает и идет к морю, как балерина на пуантах, по обжигающему песку…

Я открываю глаза и гляжу на нее…

Она уже не такая прозрачно, истошно, искрометно худая, она уже наливается, уже наполняется нежною, лакомой, овальной, девьей плотью, как раннее первое яблоко…