Земные и небесные странствия поэта - Тимур Зульфикаров

У меня было старинное, павловское, высокое, красного дерева зеркало, доставшееся мне от вдовы генерала.

Вдова сказала мне, что это Зеркало принадлежало самой Наталье Гончаровой и стояло в их спальне с Пушкиным…

И я часто закрывал глаза и представлял соитье великого Поэта и первой красавицы Империи!..

Соитье, которое так сладостно и нескромно описал Поэт, особенно в конце стихотворенья: “…И оживляешься потом все боле, боле! И делишь, наконец, мой пламень поневоле…”

Я часто глядел в пустынное, перламутровое, колодезное зеркало, завидуя тому, что оно в былые времена видело, отражало, вбирало…

Древние говорили, что зеркало — это душа, а пыль на зеркале — это тело…

Но как сладка может быть эта пыль!..

И ты бредешь в пыли, как караван среди пустынь, где от воды остались только миражи… Иииии…

Но потом я прочитал у суфийских мистиков, что зеркало помнит, навечно хранит в глубинах своих все, что оно отражало — и если ночью, при полной луне, глядеть в него — то можно увидеть картины былых дней и ночей…

И!..

И однажды ночью, при полной луне, я увидел это соитье! Явно!..

Вот оно неясно мерцает, пляшет в перламутре павловского зеркала… Ой! Оно!

Я даже услышал хладный шепот Натальи и сахарийские, горячечные, бредовые, верблюжьи стоны Поэта!..

А потом я показал это Капе — и она тоже явно увидела эту бешеную сцену, схватку, бой, битву горящего Поэта и ледяной, равнодушно нагой, ослепительно, мраморно прекрасной его жены — из-за чего ревнивый, как горилла, Поэт и погиб…

А как иначе должен погибать Поэт?..

Поэт — это страсть, а страсть — это смерть!..

Да!

…И вот мы лежим с Капой у огня, а потом встаем и переплетаемся нагими опытными телами, и вдруг видим в зеркале Поэта и жену его, и мы с Капой содвигаемся, совпадаем, сопереливаемся, щедро перелистывая “Кама-Сутру” и повторяя сцены ярые, бешеные её — то стоя! То лежа! То согбенно! То сидя!..

И я шепчу, как пылкий Поэт: “Капа! Ты моя Кама-Сутра!” — и мы извилисто, находчиво — особенно Капа — меняем позы “Кама-Сутры”…

И я забывчиво шепчу: “Капа-Сутра… Ты моя любовь! любовь! любовь!..”

А она хладно, как Наталья, бормочет: “Профессор! вы моя любовь!..”

И я гляжу в зеркало и вижу, что мы уже в зеркале естественно иль кощунственно, но перемешиваемся, переплетаемся, путаемся вместе с Поэтом и Натальей — они так прямолинейны и небогаты, наивны в соитье; не то, что мы — люди высохшего XXI века — и вот мне уже чудится, что это Натали и мраморы живые хладные ее со мной переплетаются, переливаются, отзываются, а Поэт в зеркале яростно обвивает Капу-Сутру мою и сладко учится у неё, и умело повторяет, перенимает уроки её..

О Боже!..

Ужель от всех дев и жен моих осталось только это?..

Только сплетенье, исступленье, изнеможенье мечущихся тел, тел, тел…

Ужель от великого таинства любви осталась только Капа-Сутра моя?..

И наши хладные сцены соитья Смутного Времени у камина?..

И в павловском зеркале с давно усопшими Поэтом и его Женой?..

О!..

…Хотя я очень привязался к Капе и по-своему скучал, любил, жалел её…

Как и всех нас, несчастных советских человеков, с нашими маленькими дьяволиадами, нежданно попавшими в Большую Дьяволиаду Смутного Времени…

Но! но! но!..

Ужель от любви остался только нищий секс?..

И от океанской, царственно плывущей рыбы — осталась только рыба на сковороде, а потом лишь обглоданный скелет её?.. О!..

Да! Секс — это обглоданный скелет любви! да!..

И я печально вспомнил стихи Генриха Гейне:

…Не одна, вспылив сначала, мне сдавалась, ослабев…

Лесть и дерзость побеждали ложный стыд и милый гнев!..

Но! В блаженствах наслажденья прелесть чувства умерла!

Где ж вы, сладкие томленья? Робость юного осла?..

Где ж вы, сладкие томленья? Робость юного осла?..

А?..

…Но вот, однажды, когда мы с Капой терзались нагие у огня, камин выстрелил, и горящий уголек метко угодил, прилип, пал на мой алый ствол нагой, воспаленный в предвкушении праздника, расцвета, бенефиса в лоне-гнезде Капы…

И два огня столкнулись, и моя плоть стала ареной этого поединка, этой огненной, алой встречи…

Боль-резь ожога сокровенного превзошла боль-сладость соитья близкого…

Уголек горящий алый прилип, присох к алой доверчиво обнаженной ягоде моего фаллоса и не уходил…

От этого адова жженья я даже потерял на миг сознанье и наго сел на шкуру волка памирского у подножья нагой Капы…

У нее тоже были волосатые ноги, но, конечно, не такие, как у моей Гули, Гули, Гули…

…Гуля, Гуля, где ты?.. Ты ждешь меня?..

О Боже…

В тяжелые минуты я всегда вспоминал её…

Я понял, что это Господь послал мне предупреждающий знак — этот огненный уголек между ног…

О!..

…Прошла неделя вьюговейного, метельного ноября…

Я спал, дремал, витал в кресле моем около камина тлеющего…

Вместе с коралловой подругой моей…

И опять стихи пылкого редкого друга поэта Z, который иногда посещал меня, явились мне…

Сам поэт давно забыл их, он был щедр на забытье и забвенье, но я помнил эти заметенные снегом строки…

…В метели мягкие, ноябрьские — все люди вдруг родными кажутся,

Ведь все ж промерзшие, ведь все ж несчастные…

У церкви нищие в снег улыбаются…

А,может, выйдет вдруг из снежной россыпи —

Тот Человек с Креста гвоздями пролитый?

Он за углом, за тем — и в лицах кружащихся

Его смирение и вечность чудятся –

Босой стоит Он в сугробах лютых

И тянет руки к прохожим людям…

Но!..

Я вдруг вспомнил про смертельный чемодан черешенных Эф, которых я продал на рынке…

Осталась одна неделя…

И Эфы начнут смертельный исход свой из обреченных человеков…

Что будет?..

Что-то мне стало страшно…

Я уже решил, что в эти дни уеду на Кипр, где еще тепло, и солнечно, и бредово…

А оттуда поеду к Стене Плача и к могиле друга моего Боруха Мойшезона…

Преступник бежит от места преступленья, и я хотел бежать…

И еще: я люблю кипрские нагорные, медовые монастыри, обвитые тучными, лазоревыми, приморскими виноградниками…

И еще: я люблю веселое, греческое, первозданное, виноградное, курчавое Православие…

Я устал от бесконечной русской Голгофы на бескрайних снегах, снегах лютых…

Конечно, алые гроздья крови бесконечных, нескончаемых русских святомучеников на алмазах, жемчугах, на перлах русских снегов — это Великая Вселенская Картина…

Это Великий Белоснежный Крест!.. Крест для целого народа!..

Но я устал, и хочу кротко сидеть в пыльном винограднике, и пить младое, курчавое вино, а потом в придорожной кувуклии, часовенке, пещерке горной, самодельно, виновато молиться и счастливо, убого рыдать — и от молитвы, и от вина…

Прости, Господь, мя, мя, убогого мя…

Спаси, Господи!..

Быть может, Господь необъятно любит человеков и воскресит не только трезвых и убиенных за Него, но и хмельных, и безответно, безжертвенно любящих Его?..

Не знаю, не знаю…

Но ведь сказал Господь после Воскресенья женам-мироносицам: “Радуйтесь!..”

И я радуюсь с бедным вином моим…

И еще я решил, что возьму с собой на Кипр Капу, потому что с ней было пустынно, телесно, легко, безмолвно и радостно…

Она — вино мое…

Капа — вечнотекучий, самый круглый сладчайший в мире персик! Персик!..

А разве жена не должна быть таковой?..

О Боже!..

Но что-то я медлил с Кипром и спасительными монастырями его…

Быть может, убийцу всегда тянет на место преступленья?..

И мне хотелось быть рядом с жертвами?..

Уже неделя осталась…

Уже эфы готовятся к исходу…

Но!

Но всё чаще мне являлся колоритный Генералиссимус Хасанхан…

Я словно забыл его лютые слова: “Иначе домик ваш сожжем… Пытать будем утюгом… Зачем вам горячий, неудобный утюг, профессор?..”

Но я вспоминал его последние слова: “Хватит босым ходить по снегу… Я поставлю вас на икру и рыбу… Тысяча баксов в месяц…”

О Боже!..

Еще не поздно спасти его…

Операция на желудке — и изгнанье уже изготовившейся к прыжку на сердце змеи…

А если он расскажет всем?..

И великая священная тайна божественной Эфы станет прахом, блудом журналистов, отжившей чешуей змеи?..

Айе!..

Я бился в сомненьях…

Но потом решился…

Я решил поехать на рынок и открыть тайну Хасанхану…

Только ему одному!.. Да он и побоится предупредить всех остальных…