Земные и небесные странствия поэта - Тимур Зульфикаров

Я полюбил засыпать в кресле, хотя это было неудобно, но вольно и сладко было, как сон в поле, в свежем духовитом сене…

О!..

…Что-то снилась мне дальняя матушка моя… лицо её тепловейное, в звёздах над кроваткой моей…

Потом Гуля в водопаде нагая, нагая, гладкая живомраморная лепилась, прилепилась неотвязно к нагому телу моему, как бинт к свежей алой ране…

Но потом какое-то странное тепло, смелая, потаенная ласка губ женщины что ли разлилась в чреслах моих ликующих…

Кто-то сладко мучил, теребил, обвивал, сладил, испивал, пил, воздвигал и усмирял уснувший мой фаллос и ядра мои…

Словно нежно гладил, касался медоточиво…

Я, уже в полусне, вспомнил ту древнюю миниатюру, где нагой Дарий Гуштасп I на золотом троне блаженно дремлет, объятый тремя блаженными коралловыми змеями…

О Боже!.. О, ночной Господь мой!..

Это она! Эфа!.. Пришла и угнездилась в покорных чреслах моих!..

О!..

А я дремал, забвенно плыл на старинном кресле…

И был обвит одной коралловой Эфой, но она служила мне, как две эфы…

Как та, которая высекала, вынимала, выжимала сладостно живицу Царя, и как вторая, которая эту живицу жалом-язычком убирала… да…

Да! Это было ночное лакомство, великогрешная утеха нечеловеческая Царей!..

И у Эфы, как у священной змеи древних египтян Фи, дрожали от наслажденья первобытные рожки!..

И вот от одиночества моего Эфа стала тайной, пряной утехой лакомой моей…

И я, содрогаясь, гладил рожки ее, как у улитки, содрогаясь от дочеловечьего звериного удовольствия!..

…С той ночи Эфа стала приходить ко мне, в чресла мои…

И странно: до этой ночи я болел и мучился болезнью мужей — простатитом, и ни дорогие лекарства, ни ласки женщин не изгоняли недуг возрастной сей, но после этих змеиных ночей забыл я о нестерпимой болезни…

О! Быть может, цари и за это возлюбили целительную Эфу?..

Не знаю… не знаю…

Тут много тайн!..

Но у древнего поэта Тахири есть такие строки:

О, мой зебб, фаллос в ночи

Обвивает сладостно меня и возлюбленную мою,

Как целебная Коралловая Эфа…

Или это мой зебб — Коралловая Эфа…

Тут опять тайна…

Быть может, Коралловая Эфа — это метафора?..

Или Коралловая Эфа служила не только Царям, мужам, но и их сладострастным женам, по ночам вползая в их трепетные лона, гнезда? и, биясь, виясь там, высекала и пила живицу жен слаще и дольше, чем зебб Царя?.. А?..

Сколько тайн ты сокрываешь, коралловая сестра, подруга, а теперь и возлюбленная моя? А?..

О Боже!..

Вот так змеи выхолащивали и убивали неплодных Царей и их нерожающих жен?..

Вот так погибали Династии и страны от сладострастия?..

Ибо!..

Ибо Господь еще в древности воздвиг священную, неприкосновенную границу — стену между человеком и зверем (иногда зверь вселяется в человека)…

Но всемогущие Цари нарушали сладострастно эту границу — стену!.. И за это погибли, изошли?..

О Боже! О Господь мой!..

Иль в эту ночь я тоже нарушил священную границу?..

И должен погибнуть, сгинуть?..

И погибну… И сгину… И сделаю смерть наслажденьем последним…

В русской метели-саване?..

В таджикской реке-хрустале?..

Или у Стены Плача в Иерусалиме, где я был много раз, и всякий раз радостно и горестно, как дитя, рыдал, воспоминая безвинного отца своего, чья могила неизвестна…

И мне казалось, что его безвестный, неприкаянный прах где-то рядом — на Масличной Святой Горе усопших, где лежит мой возлюбленный друг Борух Мойшезон…

Когда-то я был на Кипре, и там узнал о кончине друга моего, и в слезах написал вот это стихотворение…

…Хотел я от Кипра по морю приплыть к тебе на Святую Землю к Стене Плача

О мой древнеиудейский возлюбленный друг друже Борух

Но ты устал притомился ждать ждать уповать на берегу Хайфы

Где так блаженны медоточивы так необъятны хмельные безумные встречи земные

Но ты нынче ждешь меня на Оливковой горе мертвых в Иерусалиме

Мой Борух безвинный безвинный безвинный

Ты ждешь меня на горе где так несказанно пустынны где так одиноки свиданья

Прости мне что я живой на берегу Кипра остался и не пошел по волнам на это свиданье роптанье

На это томленье рыданье молчанье загробное провиденье упованье

Мой Борух мой Борух мой Борух ты видишь с горы через море что я к тебе тихо сбираюсь

Но ты уже с Богом а я на земле все еще одиноко томлюсь и сиротски скитаюсь и маюсь…

И все уповаю и все уповаю на насмерть на навек несбыточное на земное объятье

свиданье свиданье свиданье рыдалистое радостное…

Но!..

Но с той ночи Эфы, когда я нарушил божественную Стену между зверем и человеком — я был обречен…

С той ночи Рок встал надо мной…

Борух, древний друг мой, — с той ночи я мёртвый, я с тобой…

О!.. Помоги мне!..

Глава пятнадцатая

ГЕНЕРАЛИССИМУС

…Даже когда человек рвет яблоко с дерева — он похож на убийцу…

…Раннее утро

Метель утихла, улеглась, разостлалась по земле первым, крупитчатым, алмазным снегом…

Была летучим слепящим саваном, стала жемчужным, покорным, подножным ковром…

Я люблю босым ходить по первому снегу!..

Я просыпаюсь в кресле своем…

Эфа ушла неслышно, как неслышно уходят утром захожие любовницы, которые раньше часто забредали в мой дом, а теперь перестали…

Странно: в молодости и зрелости, когда муж алчет только тела жены — дом его и ночи его полны обольстительных, упоительных дев и жен…

И мой дом был полон.

А на склоне лет, когда я, наконец, понял, что такое любовь, что такое — душа — стрекозиная, веющая, причудливая бабочка-душа женщины, и любуюсь, упиваюсь каждым жестом, улыбкой, движеньем, изгибом, извивом женщины — дом мой пуст…

Или женам и девам нужно только тело мужа младого? иль?..

Суфий говорит: “Женщина — это бешеный, капризный, весенний ручей, бегущий, спадающий с талых, лазоревых, снежных гор, — кто знает извилистые, бешеные, святые пути его? Кто может поймать, удержать его?..”

И вот в молодости моей я держал этот ручей в руках, а теперь не знаю, где он? где он? где он?..

О!..

Суфий Ходжа Зульфикар жестоко говорит: “В молодости врата дома тела твоего широко распахнуты для добрых вестей, и только форточка для дурных… А в старости — врата открыты для дурных вестей, а лишь узкая форточка — для добрых…” Да…

Да!..

…Но кто-то звонит, а потом стучит в осевшую калитку моего дворика, где растут кремлевские, голубые, генеральские ели.

Интересно, кто так рано соскучился по мне?..

Я надеваю ватник, еще сонно выхожу из дома, иду босой по первому снегу, просевшему под елями, — так остро, сладко ступням сонным моим — снег, как пух, обнимает, лелеет ступни мои.

Я открываю калитку…

Передо мной высится голубой Генералиссимус с трубкой…

За ним лоснится черный “Мерседес” — дежурная машина воров. На Западе — это машина аристократов, у нас — это знак тати…

На свежем снегу я чувствую, сладостно вдыхаю медовый запах кубинского дорогого табака.

Хасанхан Адамович Харонов в новенькой стилизованной голубой шинели из английской шерсти — он гораздо величественней и прекрасней настоящего, маленького Сталина, как всякий талантливый эпигон.

Я радостно говорю:

— Доброе утро, Иосиф Виссарионович! Я соскучился без вас, как вся моя несчастная родина!

Я уверен, что, если бы вы сейчас выставили свою кандидатуру на выборах президента — вы получили бы оглушительные девяносто девять процентов!..

Он снисходительно, как истинный тиран, улыбается моей нервной утренней, невыспавшейся шутке…

И глядит на мой ватник вялый и голые ступни в снегу…

И вдруг патетически, как лектор марксистских блаженных времен, высокопарно речет:

Аминадав Соломонович! Великий радиобиолог, нобелевский лауреат, впавший в перестроечную нищету!..

Вы, как биолог, знаете, что на земле есть волки и собаки…

Когда-то какой-то мудрый человек приручил волка и сделал из него собаку…

Вы же знаете, что волк режет добычу, мгновенно расширяя рану, а собака всего лишь кусает… И потому самый захудалый волк порежет самую ретивую собаку…

В 1917 году Ленин сотворил из русской собаки — волка! и волк порезал много невинных собак!..

Но потом великий Сталин приручил кровавого волка и сделал из него советскую собаку!.. Айя!..

Но русская пословица говорит: “Бойся коня леченого и волка прирученного!..”