Избранное - Меша Селимович

О, злосчастные стихи!

Стыд и раскаяние умерили мою злость на Махмуда. Он пошел на гнусное дело по принуждению, я — по доброй воле.

И вот с этого самого сердара Авдаги начала разматываться ниточка размышлений о том, чего люди обычно не додумывают до конца, но чего все, достигнув поры зрелости, не могут выбросить из головы: что такое наша жизнь? В какие передряги мы попадаем? Когда по своей воле, когда по нужде? Что зависит от нас, на что мы способны сами по себе? Я не мастак мудрствовать, предпочитаю жить, а не размышлять о жизни, но, как я ни крутил, все выходило, что большая часть событий происходит независимо от нас, от нашей воли. Случай распоряжается моей жизнью и моей судьбой, чаще всего я бываю поставлен перед свершившимся фактом, попадаю в одно из возможных течений, а в новое меня занесет другой случай. Я не верю, что путь человека предопределен, ибо не верю, что в мире существует какой-то твердый порядок. Не мы устанавливаем ход событий, мы застаем его таким, какой он есть. Мы вовлечены в головокружительную игру, таящую в себе неисчислимые перемены, в данное время и в данных, только нам выпавших обстоятельствах, которых нельзя избежать. Они твои, как река, в которую ты падаешь, и тебе остается или плыть, или утонуть.

Не очень удовлетворило меня это философствование, но другого ответа я не нашел. Так что же, собственно, принадлежит нам во всей этой сумятице? Что-то ведь должно быть моим?

Сердар Авдага мне не был нужен, я не искал с ним встречи, более того, я не знал его. Но вот он прошел мимо меня и стал неотделим от моей жизни. Никто не просил на то моего согласия, и я не мог избежать этого. Случилось, как и все прочее.

Но как смириться с такой несправедливостью?

Мне не по вкусу была колея, в которую я попал, и я изо всех сил пытался выйти на другую дорогу. Каждое утро я уходил из дому с надеждой, что звезды наконец займут благоприятное для меня расположение и я встречу человека, который мне поможет. Нельзя же допустить, что судьба послала мне лишь сердара Авдагу, который мне без всякой надобности.

Но тщетны были мои надежды — загадочный приговор оставался в силе, я по-прежнему был пустым местом, безгласным и безликим. Меня замечали только те люди, которые нуждались в помощи не меньше меня, если не больше. И сердар Авдага меня заметил, хотя в данном случае я предпочел бы быть невидимым и неслышимым.

В полдень я возвращался, как всякий работающий человек, домой, на столе меня ждал какой-никакой обед. Жена встречала, как всегда, с приветливой улыбкой, словно ей и тужить было не о чем. Здорового молодого мужчину кормили больной Махмуд Неретляк и беременная жена!

Махмуд натаскивал в греческом языке купцов, открывших торговлю с Салониками. Я полагал, что это тоже чистый обман, но люди были довольны, видно, им немного и нужно было — на многое Махмуд был не способен. Давая нам деньги или продукты, он, щадя нашу гордость, аккуратно записывал, сколько мы ему должны.

Тияна работала в доме богатого Мухарем-аги Таслиджака, брата сердара Авдаги. (Позже я узнал, что место ей нашел Авдага по просьбе моего бывшего хозяина Моллы Ибрагима. Не знаю, кому больше удивляться.) Тияна помогала жене Мухарем-аги Рабии-ханум одеваться и прихорашиваться, то есть мазаться и краситься — на это уходили часы. Возраст требовал, а богатство позволяло. Тияна уверяла, что это скорее забава, чем служба, и она совершенно не устает. Даже приятно — деньги платят ни за что, и не приходится все утро сидеть дома одной. Да и недалеко — сад Мухарем-аги примыкает к нашему двору, пройти через калитку, и все.

Месяца два Тияна исполняла свою странную службу, а потом вдруг, запинаясь от смущения, рассказала невероятную историю: Рабия-ханум завела любовника! Самое невероятное во всем этом то, что Рабия-ханум забыла, когда была молода — сорок лет как замужем за Мухарем-агой, а в любовниках у нее молодой парень, который вместе со своим отцом Ибрагимом Пакро жил в нашем дворе, в доме с конюшней. Сыну Пакро двадцать пять, Рабии-ханум под шестьдесят. Любовник вполне годился ей во внуки.

Я рассмеялся: женщинам любовь сбрасывает годы.

— С ума сойти можно! — с гадливостью отозвалась Тияна.

— Сбросила ей годы ты и любовь.

— На лицо кладет столько белил и румян, что кожи не видать.

— И хорошо!

— И волосы красит в черный цвет.

— Тебе-то что за дело?

— Только о нем и говорит, совсем стыд забыла. Голову вконец потеряла. Да и он, сопляк, хорош, как он-то может!

— Она стара и для Пакро-отца.

Кто такие эти Пакро, отец и сын, на что они живут, не знала ни одна душа. Правда, то же самое можно сказать о большинстве обитателей нашего двора, в том числе и обо мне. Говорили, что Пакро из Белграда, что там они кого-то ограбили или убили, но, вероятнее всего, это лишь домыслы, так как они ни с кем дружбы не водили и в откровенности не пускались. Достоверно известно было одно: что вернулись они с хотинской войны и служили в незнакомой мне части.

Тияна решила не ходить больше к Рабии-ханум, не в силах была смотреть на этот срам и позор, и я не возражал, во-первых, потому, что всегда соглашаюсь с ее решениями, а во-вторых, потому, что лучше не искушать дьявола и не позволять молодому человеку приятной наружности (неожиданно я убедился, что молодой Пакро писаный красавец!) постоянно видеть молодую красивую женщину возле сгорбленной старухи, истинного гроба повапленного. Если он слеп, он мог прозреть, а если прохиндей, так почему бы ему не возжелать прелестей и той и другой.

Ладно, если он положил глаз на ожерелья ханум, она, конечно, ему ни в чем не откажет, но я разорвал бы его на части за одну ресницу моей жены. Но ему нужны не ресницы.

Когда я поделился своими соображениями с Тияной, она рассердилась не на шутку. И как только такая чушь может прийти мне в голову, неужели я думаю, что стоит мужчине поманить женщину пальцем, и она сразу побежит к нему? До чего же мужчины самонадеянны и испорчены, женщины гораздо порядочнее, и прочее в том же духе, пока я не признал ее правоту, порадовавшись в душе, что мне не о чем тревожиться. Верю тебе, как самому себе, даже больше, чем себе, но сиди дома, так будет лучше! Ведь кто бы подумал, что старуха влюбится в юношу, а вот влюбилась же! В жизни за ней такого не водилось, и все произошло тогда, когда этого меньше всего можно было ожидать.

С живыми людьми чего не бывает!

Через несколько дней сердар Авдага, встретившись со мной на улице, спросил, почему моя жена перестала ходить к Рабии-ханум. И правду ли болтают люди о молодом Пакро и его снохе?

— Нехорошо говорить то, чего сам не знаешь,— сказал я.— А что можно знать и кто может знать? Все это так невероятно, что, если даже и увидишь что-нибудь непотребное, решишь — примерещилось, и только.

— Многое кажется невероятным, а вот случается.

— Не знаю, право.

— Боюсь, беды бы не вышло. Сказали бы вы, что они люди опасные, оскорбляют, грозят, мы бы их посадили или выслали.

— Кто такое скажет?

— Вы с Махмудом.

— Они ни разу на меня не взглянули, ни единого плохого слова я от них не слышал, зачем же возводить на невинных людей напраслину?

— Чтоб беду отвести. Им все равно, где жить.

— А почему ты с братом не поговоришь?

— Поговорю.

— Неужто муж всегда последним узнает?

Но Авдага не поговорил с братом. То ли было неловко, то ли жалко брата стало, то ли понадеялся, что все утрясется само собой, то ли просто опоздал.

Нелепая блажь его снохи обернулась сонмищем бед — наш убогий двор оцепенел от ужаса, люди затаились в своих темных каморках, испуганно вглядываясь в черные окна, за которыми, им чудилось, метались таинственные тени.

Однажды в канун пятницы (позднее, рассказывая об этом, мы всегда добавляли: было это в канун пятницы — верно оттого, что эту ночь положено посвящать молитве да смиренным раздумьям) Рабия-ханум посвятила ночь заботам о муже.

Она впустила в дом своего любовника и его отца, Ибрагима Пакро, провела их в комнату, где безмятежно спал старый Мухарем-ага; отец и сын, дружно работая кинжалами, зарезали его, милосердно порадев о том, чтоб старик умер во сне, ни на мгновенье не приходя в себя, не увидев в свой последний час ни жены, ни злодеев и не испытав ни страха, ни горя, а возможно, и боли. Осталось неизвестным, сделали ли они так ради него, чтоб избавить его от смертных мук, или ради себя, чтоб он не поднял крик и не осложнил дело, или ради ханум, чтоб Мухарем-ага не рассердился на нее, что отправила его на тот свет. Сорок лет прожили в мире и согласии, к чему омрачать конец! Его завернули в покрывало, чтоб не оставлять кровавых следов, затем в попону — получился тюк, взвалили на коня и отвезли в Горицу, имение аги, где и бросили в колодец. Сделав все как следует, коня поставили в стойло, а сами пошли в свою конуру над конюшней и завалились спать, изрядно уморившись — Мухарем-ага был тяжеленек.