Избранное - Меша Селимович

Я ходил из одной канцелярии в другую, от одного человека к другому, но никуда не попадал, ни к кому меня не допускали. Мелкие чиновники выслушивали меня рассеянно, со скучающим видом, безучастно, равнодушно, даже без раздражения.

Часами я сидел в приемных, но те, кого я ожидал, так и не появлялись. Или они входили в окно, или влетали на манер птиц, или были невидимками, или существовал тайный подземный ход, которым они пользовались, спасаясь от нас, проводящих жизнь в приемных.

Слова мои стерлись, мой рассказ всем надоел, один вид мой наводил скуку. Я превратился в просителя, то есть в последнего человека на земле. Ниже его никого нет.

Постепенно, поначалу сопротивляясь этому ощущению, я обнаружил вокруг себя стену, невидимую и непробиваемую. Она окружала меня как крепость, из которой не было выхода, к которой невозможно было подступиться; я непрестанно бился головой о твердый камень — и уже был весь в крови, весь в синяках, весь в шишках, но продолжал свое единоборство. Мне все время мерещилось, что какой-то выход есть. Должна же быть щелка, неужели стена везде, куда ни ткнешься. Да и не мог я примириться с тем, что меня заживо замуровали, словно тень, которую никто не видит, а она видит всех. Зови, кричи — все впустую, никто ничего не слышит. Еще немного — и начнут проходить сквозь меня, словно я воздух, брести по мне, словно я вода.

Я почувствовал страх. Как же это со мной разделались? Ранить не ранили, убить не убили, и не мертвый я, а меня нет. «Побойтесь бога, люди, неужто не видите меня? — говорю я.— Неужто не слышите?» Но слепо скользят по моему лицу глаза, голос мой не задевает их слуха.

Нет меня!

А может быть, все это мне приснилось? Разум отказывается понять несуразность моего положения. Я жив, я хожу, я знаю, чего хочу, я не согласен, что меня нет. Вы могли меня избить, могли посадить, могли убить — разве мало людей убивали беспричинно? Почему же вы из меня сделали пугало, почему лишили возможности бороться?

Я хочу быть человеком, боритесь со мной по-человечески!

Тщетно.

Пустота вокруг меня становилась все шире, мой безрассудный бунт — все тише.

6. Странное лето

Лето пришло знойное и тяжкое.

Солнце, как бы растапливаясь, в ярости изрыгало пламя, огненные искры падали на землю.

Взбесилась и печь в пекарне под нами, и наша каморка превратилась в ад.

В полдень казалось, что вот-вот вспыхнет и небо, и земля и все кругом превратится в огненную пустыню без конца и края.

Ночью мы спали на узком деревянном балконе, нависшем над двором, походившем на постоялый. В зыбкой тьме двигались тени наших таинственных соседей, лошади били копытами в конюшнях.

Незнакомые люди приходили и уходили по своим неведомым делам, оставляя после себя чувство тревожного ожидания.

— Не бойся, спи,— успокаивал я проснувшуюся Тияну.

— Я не боюсь,— шептала она, но ее глаза следили за безликими ночными тенями.

Однажды утром мы увидели, как гусеницы сжирают сникшую от палящего солнца листву дикой яблони, единственного дерева в нашем дворе. За день они оплели паутиной покалеченные ветви, но соседская ребятня палками и камнями сбила эти украшения с мертвого дерева.

В окрестных садах гусеницы так расплодились, что заткали своей паутиной стволы абрикосов и слив и даже пожухлую траву на засохшей земле. Будто деревья снова зацвели или выпал снег. Через несколько дней паутина покрыла дворы, улицы, окна, домашнюю утварь. Неоглядная армия гусениц приступом брала город.

Люди бросали дома и, нагрузившись скарбом, бежали как от пожара или наводнения. Останавливались на первом чистом месте и, вздыхая, смотрели на испепеленные сады и отнятые гусеницами дома.

И какие только напасти не сваливаются на головы людей!

Гусеницы плодятся с молниеносной быстротой, точно жаждут как можно скорее захватить мир. Прямо на глазах появляются гроздья ничтожных червяков; с невероятной прожорливостью, не зная устали, они грызут, жуют, уничтожают; тонкой сетью оплели стволы деревьев, накрыли дома, затянули землю, вынудив людей уйти на голые камни и умирать там от голода и страха.

Одно горе с нами, людьми, до чего же все-таки мы беспомощны, малодушно думал я, таясь от Тияны, а через дня два я уже не понимал собственного страха: гусеницы погибли, почти все сразу, как по уговору. Остались только шкурки, на солнце превратившиеся в пыль, и глубокое изумление.

Люди вернулись в дома, с гадливостью сбрасывая пряди паутины.

Но тут вокруг Сараева занялись лесные пожары.

Махмуд Неретляк позвал меня за город поглядеть с горы на происходящее. К тому у него были еще две веские причины: поразмять ноги — последнее время его мучили судороги в икрах, да и новое дело он себе придумал — писать заговоры крестьянам Подграба, где не было ходжи.

— Напугались люди,— объяснял он свои соображения,— от всего хотят оборониться. А я знаю заговоры против страхов, против сглаза, против болезней. Им не во вред, а мне на пользу.

Шли мы медленно, часто и подолгу отдыхали — больные ноги Махмуда давали себя знать, хоть он и говорил, что ему легче, когда он ходит, да и спит после ходьбы лучше. Мне было все равно, молодостью и здоровьем я не обделен, ходить привык, недаром день-деньской обивал пороги в поисках несуществующего места — куда приятнее устать просто от прогулки, а не от хождения по мукам в городе; может, хоть ненадолго забуду про свои беды.

Останавливались мы возле родников, под тенистыми деревьями да и в любом другом месте, чуть только у Махмуда начинали сдавать ноги.

Но если ноги и изменяли ему, то язык — никогда. Говорил он не умолкая, продолжая начатое, стоило нам опуститься на землю и перевести дух, говорил обо всем на свете: о людях, с которыми ему довелось встретиться, о Тияне, обо мне, о своей жене, говорил, вознаграждая себя за многолетнее молчание на чужбине и здесь, пока он был один как перст и пока вот не нашел приятеля и слушателя.

Рассказы его небезынтересны — многое ему пришлось пережить, и слова у него весомые, что дается только опытом и страданиями, но все его истории состоят из каких-то не связанных между собой, перепутанных обрывков, каждый из которых имеет собственное течение и собственный исток. Из своей памяти он извлекает не цепь воспоминаний, а лишь отдельные их звенья, осколки безнадежно разрушенной мозаики, которую он и не пытается составить заново. Не доискивается он и до смысла происходящего, не старается докопаться до истины, свести концы с концами, ему достаточно голого факта — разве что-либо еще имеет значение?

Удивительно, что с наибольшей полнотой и связностью он рассказывал о жене. Он не раз возвращался к ней на нескольких привалах, не припутывая к рассказу о ней ничего прочего. Впервые он говорил мне о своей жене. Поначалу я смеялся — так все казалось необычно, но чем дальше, тем все большее удивление вызывало во мне это совершенно незаурядное проявление любви.

Она сейчас уродина, рассказывал он, а в молодости была еще страшнее, только что совсем другая. Раньше за огромными зубами не разглядишь лица, теперь лишь пара обломков торчит между подбородком и толстыми обвислыми щеками, и потому кажется, что она всегда смеется. Лошадиные зубы не дают ей выглядеть сердитой, даже когда она изрыгает проклятья. Она не любит их показывать, знает, что красотой они не отличаются, и по большей части молчит. Но так бывает до тех пор, пока это совпадает с его желанием. А когда он соскучится по ее невольному смеху, он должен ее разозлить, чтоб ее прорвало. И тогда она с лихвой вознаграждает себя за молчание, не заботясь о своей красоте, и он наслаждается ее сочной речью, над которой непрестанно смеются три верхних зуба — загляденье, и только. Речи ее особым умом не блещут, и это хорошо, за себя не стыдно. И все же, надо отдать ей должное, она умнее его, это случается сплошь и рядом, только он не боится в этом признаться, а другие боятся. Как бы там ни было, женщины лучше и умнее мужчин. Не при них будь сказано, мужчины глупы, суетны, самодовольны и, между нами говоря, немногого стоят. Удивительно, как еще нас женщины терпят! По себе знает: что бы он ни натворил, жена всегда встречает его так, словно он из мечети возвращается. Да, они большего стоят, чем мы. Вот, пожалуйста, я человек умный, но Тияна, не в обиду мне будь сказано, умнее и вообще на десять голов выше меня. Конечно, его жена не моя жена, потому что мне выпало счастье, которого я не заслуживаю, но и у него жена хорошая. Не такая уж чистюля — а в чем и где ей быть чистюлей? Не очень бережлива — а что ей беречь-то? Всегда ворчит — так он уходит из дому, и пусть себе ворчит! Ведь она ворчит и когда он уходит, и когда остается, поэтому он поступает как ему заблагорассудится. И что бы с ним ни приключилось, он знает, она дома и ждет его и что снова пойдет жизнь, какую им судил бог. Нет, он в самом деле не сменил бы свою жену ни на какую другую на свете.