Избранное - Меша Селимович

Шутливая поддержка Тияны согревала мне душу до самого дома Авдаги, а у Авдаги я опять почувствовал на сердце холод, и этим холодом веяло не столько от сердца, сколько от тайны, его окружавшей.

Все вроде бы обычно — полупустая комната, побеленные стены, пол, закапанный воском, свечи в дешевеньких подсвечниках, окна без занавесок, самая необходимая мебель грубой работы. Да и в Авдаге нет ничего необычного — тихий, вежливый, ни тебе грозных взглядов, которые я себе воображал, ни брани, даже что-то неуверенное есть в его облике: худой, лицо беспокойное, глаза бегают, смотрит в сторону или прямо перед собой. И все равно я не могу отделаться от чувства тревоги. Вокруг него почти ощутимо витает то главное, что составляет его суть, неведомое мне, непостижимое, но неизменное. Только оно и важно, все остальное второстепенно и имеет значение не больше, чем одежда, которую он носит.

О Бечире Тоске он расспрашивал недолго — все уже знал от Махмуда Неретляка. Сказал лишь, что нам повезло (дуракам всегда везет!), ведь Тоске легко было заподозрить в нас соглядатаев. И препираться с ним не следовало — могли жизнью заплатить.

— Я не препирался. Сказал, чтоб он не глумился над нами, и все.

— Теперь уже неважно. Возблагодари бога, что остался жив, и поставь свечу потолще.

От одной мысли, что позвал он меня наверняка по другой причине и что сейчас я услышу главное, мороз продрал меня до костей. Но тут случилось невероятное, как в наивных детских сказках или еще похлеще,— волк залился соловьем! Он заговорил о стихах, которые я сочинил в горах.

Боже мой, ну и язык у Махмуда!

Авдага сказал, что Махмуд всего стихотворения не запомнил, знал только начало, а остальное так перепутал, что и самому смешно стало. Как свалявшаяся кудель. «В мире живут несовершенные люди». А дальше?

Едва придя в себя от изумления, я ответил, что стихи плохие. Топорные, недоделанные. Стихи не должны звучать как обычная речь. Наверное, лучше было бы сказать: «Несовершенные люди — вот что такое мир». Стихи еще должны дозреть.

— Неважно,— говорит сердар.— Я хочу послушать.

Я прочел стихи, несмотря на душивший меня смех. Что ему стихи? Еще удивительнее то, что слушал он с благоговением, с искренней признательностью на озаренном лице.

— Будь добр, еще раз.

Он беззвучно шевелил губами, повторяя за мной слово за словом.

— Написать тебе?

— Я плохо разбираю чужую руку. Да и сам плохо пишу.

Скоро он выучил стихи наизусть и принялся их читать сам — медленно, неумело, раз, другой, третий,— с непонятным мне наслаждением. Я спросил его:

— Любишь стихи?

— Эти мне сразу понравились, как только я начало услышал.

И он снова стал перекатывать слова во рту, прислушиваясь к их звучанию, пробуя их на вкус, со сладострастием высасывая из них смысл, как мозг из кости. Эта неожиданная и необычная любовь к поэзии подняла его в моих глазах, особенно потому, разумеется, что его внимание привлекли мои стихи. Если у него они вызвали такое восхищение, значит, стихи и впрямь неплохие. А если он способен почувствовать их красоту, значит, в нем есть какие-то достоинства, которые он открывает не каждому.

Я забыл про окружавшую его тайну.

— И это все, чем ты занимаешься? Складываешь стихи, и только?

— Службу не могу найти.

— Сам этого добивался, чего ж теперь жаловаться? Хочешь болтать что в голову ни придет? Вот и страдай. Может, ты орден ожидал? Не дурень же ты в самом деле?

— Пьян был.

— Что у пьяного на языке, у трезвого на уме. Вот и открыл себя.

— Слова — воздух, кому от них может быть вред?

— Слова — яд, в них начало всякого зла.

— Что ж, будем молчать!

— Зачем молчать? Есть о чем говорить и не обличая. Помогать надо, а не палки в колеса вставлять. Государство, брат, нешуточное дело, тысячи забот и тревог, в своем-то хозяйстве порядка не наведешь, а тут столько народу! Вот и начинают брюзжать, одному это нехорошо, другому — то. Тоже мне, удивили! Кругом все плохо. Чудо чудное, если что хорошее сыщется: столько людей, и каждый в свою сторону тянет. Ты думаешь, тем, кто государством управляет, легко?

— Нелегко.

— Именно. А ты на них накидываешься! Это, конечно, легче. Вот, к примеру, придет к тебе кто-нибудь в дом и скажет: это ты плохо сделал. Как ты поступишь? Рассердишься и выгонишь из своего дома. И будешь прав.

— Это разные вещи. Мои дела никого не касаются.

— Конечно, разные, коли о тебе речь зашла. А что твои дела никого не касаются, неверно — касаются. Тут ты ошибаешься. Раз живешь с людьми, не следует заноситься.

— Что значит заноситься?

— Да вот власти обличаешь. Почему, спрашивается? Каждый тут же подумает: и женился на гяурке.

— Бога побойся, какой же это грех?

— Ее отец был против властей.

— Если и был против, так он за это жизнью заплатил. А я его и в глаза не видел. С женой двух слов о нем не сказал.

— Если не врешь, значит, жена таится от тебя. Отца забыть нелегко.

— Бог мой, умри я вчера, и не знал бы, в чем моя вина!

— Не было бы на тебе вины, если бы ты людей не обижал. Иной раз невредно и на себя взглянуть, в себе покопаться.

— Значит, быть мне виноватым до самой смерти. Не могу же я сделать так, будто покойного тестя вовсе не было. Или я должен любимую жену бросить?

— Кто тебе об этом говорит? Просто человек с изъяном должен думать, что делает. Особенно когда он не один. Зачем другим страдать от твоих глупостей?

— Ты звал меня, чтоб это сказать?

— Нет. Звал я тебя из-за стихов. А это так, между прочим, к слову пришлось, ни тебе, ни мне вреда не принесет. Пока с человеком не увидишься, не поговоришь с глазу на глаз, он кажется совсем другим. Я думал, ты опаснее.

«И я о тебе то же думал»,— чуть было не сорвалось у меня с языка, так тих и проникновенен был его голос.

И правда, что в нем страшного?

На улице меня поджидал Махмуд Неретляк — будто случайно тут оказался. Но я-то знал, что он ждал меня. Смотрит исподлобья — пытается понять по моему лицу, в каком я настроении, и угадать, что было у сердара Авдаги. Я молчал, словно бы озадаченный.

— Зачем он тебя звал? — спросил он с напускным равнодушием.

Я остановился и хмуро взглянул на него:

— Из-за тебя. Спрашивал, о чем ты говорил с этим разбойником.

— Каким разбойником?

— Еще прикидываешься, что не знаешь. Тем самым, из-за которого придется отвечать и тебе, и мне. Бечиром Тоской. А сам говорил, чтоб обо всем молчать. Теперь нас обвинят, что мы лазутчики Бечира Тоски.

Мне хотелось отплатить ему той же монетой, наградить его страхом, который я сам испытал перед дверью Авдаги.

Однако я тут же раскаялся в свой глупой шутке. У Махмуда перехватило дыхание, он побелел.

— Я рассказал ему только то, что было,— произнес он испуганно.

— А зачем было рассказывать?

— Так ведь это Авдага послал меня в село разузнать про Бечира Тоску. Какой же я лазутчик Бечира Тоски, Ахмед?

Вот те на! Я себе дурака валяю, шутки шучу, а тут грязи по колено! Так вот он пожар, вот они амулеты, из-за которых мы пустились в горы!

— Что же ты, Махмуд, мне голову морочил? И я как последний болван тащусь за тобой по твоим грязным делишкам!

— Я хотел тебе сказать, сколько раз собирался, уже и рот открывал, да не смел: неловко, брат, было. А отказаться не мог, он не спрашивает, пойдешь или нет, «ступай!» — и все тут. Ты, говорит, для такого дела самый подходящий, тебя никто не заподозрит.

— Верно, даже я не заподозрил.

— Так как же теперь могут меня объявить лазутчиком Тоски?

— Боишься сердара Авдаги?

— Еще бы не бояться!

— Бил он тебя в прежние времена?

— Авдага никого не бьет.

— А что ж он делает?

— Убивает.

Теперь пришла моя очередь хватать ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды.

Махмуд стал умываться у чесмы, охлаждая руки, долго пил воду из ладоней, переводил дух. Да и мне, видит бог, пришлось сунуть голову под струю воды, чтобы прийти в себя.

Так вот в чем заключается тайна Авдаги, то неведомое, из-за чего люди, услышав его имя, молча отмахиваются. А я, тронутый его благородством и пониманием, читал ему свои глупые стихи про то, что все люди одинаковы, все несовершенны и что нет никакой разницы между ним и другими.

Какую же службу сослужили мои стихи? Дали возможность палачу укрыться за ними. Для спасения своей души, замаранной чужой кровью, он даже пошел на то, что взял себе в свидетели и поручители придурковатого поэта Ахмеда Шабо!

А может, за этим кроется и что-то другое, может, мои стихи лишний раз утвердили его во мнении, что люди совершенны лишь в могиле. А пока они живы, они преступники.

О, злосчастные стихи!

Стыд и раскаяние умерили мою злость на Махмуда. Он пошел на гнусное дело по принуждению, я — по доброй воле.