Избранное - Меша Селимович

Вывод довольно неожиданный, а может быть, и не такой уж неожиданный, если учесть, что вытекал он в равной мере из признания ее скромных достоинств и его собственных несовершенств.

Это простоватое, но благодушное приятие жизни со всеми ее радостями и бедами пришлось мне по душе.

Может быть, мудрость в том и состоит, чтобы не требовать многого ни от себя, ни от других?

Хорошо это или плохо — знать подлинную цену и себе и другим? Плохо, когда эта цена небольшая, но хорошо, когда выше ты и не заносишься.

— В мире живут несовершенные люди,— сказал я.

— Что ты говоришь?

— Стихи сочиняю.

— Как это стихи сочиняются? Можно послушать?

В мире живут несовершенные люди.Все прочее — вранье.Или смерть.Совершенные люди — в могиле.Но они ведь уже не люди.

— Это обо мне?

— Обо всех.

— Господи, интересно-то как! И я знаю, что люди — создания несовершенные, но, когда я про это говорю, вроде бы ничего и не сказал. А в стихах получается грустно. И красиво. «Совершенные люди — в могиле. Но они ведь уже не люди». В живых же — в ком чуточку больше зла, в ком чуточку больше добра, иной раз перевесит одно, иной раз — другое. Но зло перевешивает чаще.

— Смотри! — крикнул я, показывая на дым и пламя.— Все горит!

— Вижу.

Дым и тяжелый запах гари чувствовались и раньше, но только сейчас мы увидели горящие до самого горизонта леса. Издалека, с противоположной стороны долины, слышался треск и шум огня, сердитые языки пламени выбивались из огромной завесы дыма, затянувшего лес и небо.

— Грустно,— говорит Махмуд.

Почему грустно? Страшно, пожалуй, но не грустно.

Я гляжу как зачарованный на это неистовство огня без всякого смысла, на эту стихию без души, на это уничтожение без ненависти, меня потрясает легкость, с какой пламя пожирает все на своем пути, движимое лишь избытком сил. Чувства жалости во мне нет, видно, оттого, что гибнут не люди.

А может, и у людей так же? Разгул силы, губительной и беспощадной, убивающей походя, по законам войны, все едино какой — с оружием или без оружия.

Пожар столь же бессмыслен и губителен, как и ненависть.

И вот мысль моя опустилась на землю, как усталая птица.

— Грустно,— говорю и я, представляя себе мертвый черный лес, который останется после того, как ярость огня иссякнет.

Как остались мои товарищи в хотинских лесах, как остаются все невинные люди, погибающие в пламени, зажженном не ими.

Почувствовав внезапную усталость, я сажусь возле Махмуда, которого ноги уже давно заставили сесть.

Вдруг я заметил, что он смотрит не на пожар. Следуя за его взглядом, удивленным, испуганным, озадаченным, я увидел на опушке леса вооруженного всадника. Тот молча наблюдал за нами.

— Кто это? — спросил я Махмуда.

Он не ответил, продолжая неотрывно глядеть на всадника.

Я встал, решив подойти к незнакомцу.

Он неторопливо вытащил короткое ружье из-за пояса и оперся локтем на луку седла, не поворачивая дула ружья в нашу сторону.

Я остановился.

— Любуетесь? — спросил всадник, махнув рукой на пылающие леса.

Махмуд жалко и испуганно улыбнулся.

— Да вот люди рассказывали, приятель и говорит, пойдем поглядим.

— Есть на что.

Говорит незнакомец спокойно, почти тихо, вид у него рассеянный, словно до нас ему нет никакого дела, но смотрит по-прежнему в упор.

И я во все глаза разглядываю, не скрывая своего восхищения великолепием его оружия и красотой коня.

— Арабский? — спрашиваю.

На мой приязненный вопрос он не отвечает — его тяжелый взгляд неподвижен.

— И карабкались сюда только для того, чтобы увидеть это лихо? — по-прежнему спокойно спрашивает он.— Неужто не перевелись на свете такие дурни?!

— Знаешь что, приятель,— рассердился я,— не хватает еще на это спрашивать разрешения. А глумиться над людьми тебе легко, недаром ружье в руках.

— Я ни над кем не глумлюсь. Мне все равно, зачем вы сюда пришли.

— Мы в Подграб собрались. Писать заговоры крестьянам,— заискивающе объяснил Махмуд.

— Так вот, туда вы сегодня не пойдете. Возвращайтесь в город и передайте сердару Авдаге, чтоб он не посылал за мной соглядатаев.

— Какие соглядатаи, господи помилуй и спаси! — возопил Махмуд.

— Такие, как вы.

— А от кого передать? — спросил я.

— От Бечира Тоски.

— Ты Бечир Тоска?

— Я. Слыхал обо мне?

— Слыхал.

— Дурное иль хорошее?

— Хорошее, Бечир-ага,— подобострастно заулыбался Махмуд, показывая желтые зубы.

Да, несчастный Махмуд хватил-таки лишку, и поняли это мы все трое.

— Видишь,— сказал Тоска Махмуду, и на сей раз не рассердившись.— Твой приятель честнее, правда, и глупее. Он хоть промолчал. А ты, брат, врешь. Ну, ступайте и не оборачивайтесь.

Мы не стали ждать повторного приказа, которым он освобождал нас от своего присутствия. Махмуд напрочь позабыл про судороги в ногах, вскочил как мальчишка, и мы быстро зашагали обратно, стремясь поскорее уйти от Тоски и его оружия.

Махмуд начал пыхтеть и спотыкаться на неровной дороге. Тоска уже был далеко, а мы все еще чувствовали на себе его тяжелый взгляд.

Страх пронял меня внезапно, как только я отошел от него.

Тоска, свирепый гайдук, который никого на свете не боялся и ни к кому не знал пощады! А нас отпустил подобру-поздорову.

Махмуд ловил ртом воздух, пытаясь унять хрип в груди, а меня разобрал смех. Махмуд смотрел на меня с удивлением и больше знаками, чем словами, спрашивал, что со мной, чего я смеюсь.

— Ты только подумай,— сквозь смех проговорил я,— какие же мы с тобой бедолаги! Даже сам Тоска сжалился над нами. Не решился и голоса повысить, чтоб мы со страху в штаны не наложили. Смотрит человек на нас и только что не плачет от жалости. А ты туда же: слышали о тебе, как же, хорошее слышали!

Тут засмеялся и Махмуд:

— А что же мне было ему говорить? Дурное о тебе слышал? Я еще в своем уме.

— Да я понимаю. Но все равно смешно.

— Смешно, конечно. Хоть и не очень.

— А что мы скажем в городе? Засмеют ведь.

— Что скажем? Ничего. Засмеют — это пустяки, можно пережить. Не подумали бы чего другое. Кто поверит, что мы случайно встретили Тоску и он отпустил нас, не сказав худого слова?

— Мне самому это кажется невероятным.

— Вот и молчи. Никого мы не видели и никому ничего рассказывать не будем. Самое умное — молчать. Такое сейчас время.

Я согласился с ним, что это и впрямь самое умное.

Однако одно дело — знать, что самое умное, а другое дело — поступать по-умному.

Махмуд знал, что самое умное — молчать, и тут же все рассказал сердару Авдаге.

Авдага велел привести меня.

Я мог от удивления осенять себя крестным знамением, мог выискивать сколько угодно разумных доводов, мог злиться, но все это нисколько не помогало мне понять Махмуда. Видимо, он всегда делает прямо противоположное тому, что думает. Или не способен не говорить о том, что знает. Не способен промолчать даже тогда, когда молчание избавляет от неприятностей.

Махмуд ничего не в состоянии был объяснить.

— Сам не знаю, как получилось,— испуганно твердил он.

— И что он сказал, когда ты ему все выложил?

— Сказал, чтоб шел домой.

Зачем сердар Авдага зовет меня?

Об Авдаге я знал немного. Мало знали о нем и люди, которых я спрашивал. Или не хотели говорить. Пожимали плечами, отмахивались. Его окружала тайна, которую суеверно опасались поминать. Имя и тайна, его окружавшая,— это и был Авдага. Но главное — это его таинственное имя!

Неминуемо попадешь в беду, если водишь дружбу с таким горемыкой, как Махмуд, жаловался я Тияне, пытаясь свалить свою неведомую вину на другого. Но она не поддержала мое намерение. Я знал, что она думает: слонялся без дела, никто тебя не гнал туда, сам дождаться не мог, когда Махмуд позовет, а я сидела дома одна-одинешенька. Не сваливай с больной головы на здоровую, сам виноват!

Так длинный язык Махмуда навлек на меня кучу неприятностей — встречу с сердаром Авдагой, объяснение с собственной женой и еще бог знает какие беды, если злой рок возьмет меня в оборот. Легче всего мне было отыграться на ни в чем не повинной Тияне — я бы уж нашел повод, а потом замолчал бы обиженно, сгорая от сочувствия к себе: даже у самых близких не находишь понимания! Но, к счастью, Тияна предотвратила бурю и ссору, улыбнулась, и моя злость улетучилась. Ее улыбка умнее нас обоих.

— Ну,— сказала она,— чего ты нос повесил? Авдага услышал от Махмуда, теперь хочет услышать от тебя. Ему нужен гайдук, а не два бездельника, которые лезут в горы любоваться пожаром!

Шутливая поддержка Тияны согревала мне душу до самого дома Авдаги, а у Авдаги я опять почувствовал на сердце холод, и этим холодом веяло не столько от сердца, сколько от тайны, его окружавшей.