Романески - Ален Роб-Грийе

из моих воспоминаний, а оно упрямо возвращается, имени, наитеснейшим образом — как известно — связанным с историей моей жизни, появляются здесь, в этой книге, во второй раз, разделяемые всего-то одним абзацем?)

За чем пристально наблюдают наши цензоры? О чем они неустанно пекутся? О чистоте морали народа, о чистоте морали, процветающей в государстве. Ну что же, если все этим и ограничится, то тогда все хорошо: в конце концов у каждого своя работа и свои обязанности. Но цензоры претендуют также на нечто большее, на право вести борьбу с распространением зла или преступления, как они говорят, и вот тут-то и возникают определенные сложности. По их твердому мнению, установившемуся, кстати, не сейчас, а насчитывающему уже много веков, потребитель произведения искусства с явно выраженной садистско-сладострастной направленностью (романа, современного фильма, комикса, картины в музее живописи) будет принужден вследствие чрезвычайно сильного миметического эффекта, то есть непреодолимого желания подражать некоему примеру, совершить в своей собственной реальной жизни кажущиеся столь приятными, забавными, занятными злодеяния (а кто говорит, что они приятные, забавные и занятные?), а потом он вновь обратится к книге, экрану или к холсту, которого касалась кисть мастера, чтобы насладиться и насытиться кровавыми зрелищами. Цензоры полагают, что человек, находившийся у края пропасти, будет быстро туда увлечен безвозвратно; вместо того чтобы бороться с гнездящимся в нем самом злом, он самозабвенно отдастся в его власть. Тот же, кого ничто подобное до сих пор не касалось, кто ни с чем подобным не сталкивался и ни о чем подобном не помышлял, внезапно не только с изумлением, но и с наслаждением (а кто же это говорит?) откроет для себя новые горизонты, бескрайние горизонты удовольствий, о которых он раньше никогда не думал и не грезил и о которых он при других условиях, разумеется, никогда бы не узнал и не возмечтал.

Да будет мне позволено тотчас же отвергнуть второе предположение или утверждение господ цензоров, ибо такой поворот событий кажется мне особенно абсурдным, невозможным, невероятным: если у читателя-зрителя нет подобных дремлющих в глубине его существа влечений и страстей, о которых он ведать не ведает, то он и не испытает ничего, кроме отвращения и откровенной скуки. Что же касается первого предположения-утверждения относительно поведения того, в ком чудовище все же дремлет, или затаилось, или же лишь глухо-глухо ворчит в отдаленных уголках глубин его подсознания, — то подвергнем рассмотрению вопрос, какому риску подвергается подобный человек. Так вот, во время войны во Вьетнаме добродетельная Америка была очень взволнована и потрясена тем, что славные, добропорядочные парни из Невады и Арканзаса совершали в далекой стране огромное количество преступлений на сексуальной почве, причем преступлений варварски жестоких, иногда как бы выставляя свою жестокость напоказ и любуясь ею. Президент Никсон, ярый и пламенный моралист, проповедник высокой нравственности (хотя сам человек безнравственный), хотел по каким-то своим причинам, связанным с весьма извилистыми «тропинками» большой политики, доказать, что в том были повинны секс-шопы; и с этой целью он создал комиссию Сената, призванную провести расследование «по поводу порнографии и насилия»; в помощь комиссии были приданы все мыслимые и немыслимые эксперты: сексологи, психиатры, воспитатели, работающие с малолетними правонарушителями, медики, социологи и т. д. Кстати, подобные ученые «сборища» прежде уже работали в Дании и других странах Северной Европы.

Все, без исключения, подобные комиссии — в том числе и американская — сначала брали под сомнение, а затем и полностью, бесповоротно отвергали и опровергали никсоновскую гипотезу, потому что в ходе расследований выяснялось, что те, кто совершает преступления на сексуальной почве (полицейские, военные, священники или простые граждане, так сказать, штатские), вовсе не относятся к числу «потребителей» сексуального насилия в виде коммерческого зрелища, а также не являются и завсегдатаями закрытых фондов библиотек. Напротив, подобные преступления чаще всего совершают люди иного сорта, пуритане, приходящие обычно в негодование при одной мысли о том, что можно бросить взгляд на такие грязные картины; и вот когда такие люди, абсолютно ничего не ведавшие о том, какие тайные страсти спят в них самих, попали в непривычные, исключительные условия, где не действуют законы, запреты и правила цивилизованного общества, где нет никаких общественных барьеров и социальных гарантий (к примеру, в ежесекундно грозящие смертью джунгли Вьетнама), то они внезапно ощутили себя, подобно Макбету, в некоем странном состоянии, когда они «совершают своими собственными руками странные деянияП10, и совершают их прежде, чем обдумают и осознают, что же они делают».

Однако если бы люди с подобными наклонностями благодаря другому типу воспитания с отроческих лет довольно часто сталкивались бы с явлениями, составляющими суть их собственных натур, глубоко скрытыми, разумеется, то есть если бы они наблюдали те возможные преступления, что они носили в себе, они быстро научились бы их распознавать, чтобы сначала ими вдосталь налюбоваться, изучить и рассмотреть со всех сторон, затем научились бы подчинять свои страсти разуму, владеть ими и управлять, а потом и наслаждаться ими без всякого стыда и смущения, но в то же время и не подвергая себя риску однажды покуситься на жизнь и свободу другого человека. Каждый знает и помнит историю маркиза де Сада: призванный заседать в революционном трибунале, с великой легкостью отправлявшем на эшафот всякого, кто вызывал у новоявленных судей хоть малейшее подозрение, он мог бы в свое удовольствие применить там свои пагубные таланты потенциального жестокого мучителя и убийцы; но он проявил такое мягкосердечие, милосердие и великодушие, что очень быстро от его услуг были вынуждены отказаться и отправить обратно к его излюбленным описаниям кровавых и жестоких развлечений.

Древние греки, мудрость и гражданскую сознательность которых восхваляют и в наши дни, придумали для этой цели народное зрелище, то есть изобрели свой великий театр преступных фантазмов, где инцест, отцеубийства, жертвоприношения девственниц, убийства, растление и изнасилование детей постоянно совершались на сцене на глазах у широкой публики, перед доблестными молодыми людьми и отцами семейств, очищавшимися, избавлявшимися таким образом от призраков, что обитали в них, вне зависимости от того, сознавали они это или нет. Называли эту «очистительную» баню катарсисом. Моралисты же, проповедники высокой нравственности делают нечто противоположное, не пытаясь разрушить и уничтожить эти прискорбные, достойные сожаления страсти и желания (да и как бы они могли этого достичь?), а лишь требуя окружить их стеной молчания и надеть всей пастве непроницаемые повязки на глаза. Правда, в наши дни, к счастью, многие признали, что подобные методы — методы жесткого пуританства и деспотичной добродетели — создают крайне благоприятные условия для того, чтобы человек