Романески - Ален Роб-Грийе

порядке все вещественные доказательства, найденные на месте убийства, и понять, какую роль играла та или иная вещица в этом деле. Юная подозреваемая, чью степень вины в происшедшем следственный судья и пытается таким образом установить, старается действовать в прямо противоположном направлении, проявляя чудеса изобретательности; она умудряется постоянно придавать самым обычным, лежащим на поверхности вещам, некий другой смысл, какое-то иное дополнительное возможное значение, с тем, чтобы помешать истолкованию разрозненных фактов выстроиться в связную цепочку, чтобы поддерживать совокупность известных сведений в некоем неустойчивом состоянии, где отдельные разрозненные фрагменты внезапно перемещаются, изменяют вид, утрачивают или приобретают новое значение или ценность и образуют ежеминутно новые конструкции, столь же нестабильные.

Что касается священника, тюремного духовника, то девушка-подросток, очень быстро угадав в нем человека, одержимого садо-лесбийскими страстями, нарочно рассказывает ему невероятные, сногсшибательные истории в духе «черного» средневекового романа или в духе подвигов испанской инквизиции про мерзких монахинь, взявших на себя роли влюбленных палачей в тайных подземных застенках тюрьмы, на первый взгляд снаружи такой чистой, добропорядочной и безопасной. Первым не выдержит испытания и поддастся искушению страдающий галлюцинациями пастырь, буквально изничтоженный, погубленный речами (весьма красочными) моей дьяволицы с невинным личиком инженю. Но и судья, человек, гораздо более остро чувствующий обман, замечающий нагромождение противоречий, более ловкий, изворотливый, более сложный, а также и более прозорливый (Мишель Лонсдейл, великолепный, блестящий в своем полубредовом состоянии, на грани безумия), в свой черед утратит почву под ногами и оступится.

Никто, как мне кажется, в этом открытом и неистовом противостоянии — почти манихейском — между разрушительным, пагубным воображением и тяжелой машиной по поддержанию общественного порядка не должен бы заподозрить меня в том, что я сторонник последнего. На протяжении всего фильма моя непокорная и непокоренная девушка-подросток, пусть абсолютно обнаженная, пусть появляющаяся в коротеньком платьице заключенной, предстает перед зрителями живой, смышленой, толковой, ловкой, чуть странноватой и забавной, яркой, столь же самостоятельной в своих суждениях, как и в высшей степени прекрасной, совершенной в своей юной прелести. В то же время представители рациональной, ориентированной на целесообразность власти, к тому же привыкшей прибегать к методам принуждения, не только слабы и не уверены в себе под прикрытием масок так называемого авторитета, влияния и данной им власти, нет, так сказать — это значит ничего не сказать, ибо они еще и бесконечно несчастны в глубине души. И как можно вообразить, что я на их стороне, что я их защищаю или что я даже отождествляю себя с ними?

К несчастью для меня, я так же был верен и другой стороне весьма двусмысленной книги Мишле. Его слишком уж привлекательная, соблазнительная колдунья являет собой воплощение свободного, независимого сознания, будущей надежды революции и надежды на грядущую революцию (разве не Мишле придумал ту самую славную милашку Марианну из наших мэрий, что на какое-то время позаимствовала пухленькое личико и обнаженные груди Брижит Бардо?); но одновременно она остается объектом мужского вожделения — в котором сладострастие и сластолюбие властно требуют подвергнуть нежную плоть жестоким мукам, — и наш моралист (о сосредоточенном внимании к женской крови и о придании ей определенного эротического смысла в его произведениях пишет Барт, выявляя само явление и подчеркивая его), так вот, наш моралист описывает пытки во всех деталях, описывает красочно, со столь явным вкусом, со столь явным смаком гурмана, что всякий просто не может не насторожиться, а люди, питающие подобные же склонности, неизбежно почувствуют в авторе родственную душу. И да соблаговолят мне простить то, что я не стал прибегать к уловкам и уверткам по столь важной основополагающей проблеме, по которой я считал себя просто обязанным высказаться честно и откровенно, дать верное ее истолкование и добросовестное отображение, не скрывая моей собственной причастности к сфере подобных фантазмов. Однако меня удивляет, что только эта сторона фильма — гораздо менее важная, разумеется, чем показанное в нем противостояние, чем содержащаяся в нем антитеза этой стороне, что видно и по хронометражу ленты, и по впечатлению, производимому всей историей, — привлекла особо пристальное внимание наших зашоренных, ограниченных амазонок.

Свобода, без сомнения, — страсть тяжелая, причиняющая много неудобств и страданий, а порой и несчастий. И превратности борьбы феминисток за свои права служат наилучшей иллюстрацией этому утверждению. В самом начале дело, за которое боролись дамы, казалось правым, абсолютно ясным и лишенным каких бы то ни было подвохов: речь шла всего лишь о том, чтобы заставить признать женщин равными мужчинам. Прежде всего они хотели добиться равноправия перед лицом закона, а также и того, чтобы их слово было признано равным по своей силе нашему слову, слову мужчин; ибо на Западе точно так же, как и на Востоке, если женщина порой и обладает большой силой и властью, в том числе и оккультной, то традиционно право говорить предоставляется мужчине. Таким образом система понятий общества (идеологический консенсус) везде и всюду остается чисто мужским: даже руководимый и управляемый тайком старой супругой, молодой любовницей или королевой-матерью взрослый мужчина, самец, всегда сам держит речь.

Дать слово женщинам требовалось срочно, и в качестве обязательного начала надо было разрешить свободно высказываться по различным проблемам всему женскому полу как таковому (не ограничивая его речь лишь нежным и тихим шепотком немного нескромной и болтливой прелестной безделушки, призванной украсить жизнь мужчины). И действительно, с трудом уже можно было терпеть такое положение, при котором только Фрейд, или Д.-Г.Лоуренс, или Сад, или Магомет (или Дидро) могли нам объяснить, что же такое женщина. Возникла настоятельная необходимость, чтобы пол, о котором мужчины рассуждают столь охотно, заговорил наконец о себе сам. Ну что же, на сей счет и возразить нечего. Но недостаточно только говорить, надо еще заставить себя услышать и слушать, и женщины очень быстро обнаруживают, что наши уши забиты словами, произнесенными по поводу женского пола на протяжении столетий и тысячелетий. Однажды выработанное и занявшее свое место мировоззрение не позволяет себя легко развенчать и «свергнуть с престола»: ведь оно находится у власти, то есть в обществе существует тенденция усваивать только то, что оно без конца пережевывает, твердит и мусолит. Теперь для женщин разговоры с мужчинами на равных таким образом не имели бы никакого смысла; нет, теперь нужно говорить громче мужчин, а наилучшим средством достижения сей заветной цели было бы… заставить их замолчать…

И мы ежедневно наблюдаем (даже при том, что наша страна вовсе не находится в авангарде в данном вопросе) крайне боевито настроенных, воинственных дам, ярых сторонниц идеи освобождения женщин от их цепей, требующих без зазрения совести