Никон (сборник) - Владислав Бахревский

Февраля на девятый день пожаловала в кремлевский дворец царица Мария Ильинична.

Царь ехал с нею, но потом решил помолиться в монастыре Андрея Стратилата. Монастырь был всего в пяти верстах от Москвы, и на следующий день все московские храмы ударили радостно в колокола, возвещая народу, что государь едет занять престол, беда миновала тех, кто не помер, жизнь продолжается.

Попы и бояре встретили царя у Земляного вала. Под звон через поредевшую толпу двинулся царский поезд на Красную площадь.

Впереди несли знамя Успения Владычицы, потом нерукотворный образ в честь Хитона Господня, сберегаемого в Москве. Далее по порядку несли знамена с образами Георгия Победоносца, Дмитрия Солунского, Михаила Архангела. Чуть возвышаясь над знаменами, будто осеняя процессию крыльями, плыл царский герб – двуглавый орел. Герб охраняла конница. За конницей священство с крестами. Далее ратники в честь Троицы тремя рядами. Одеты в цвета полковых знамен.

Возле церквей войско и встречающие государя молились. Церквей по дороге было множество.

Алексей Михайлович так и шел всю дорогу пешком, сняв шапку и плача. Пустовата была Москва после моровой язвы.

Стоило появиться царскому поезду на Красной площади, как вышли стрельцы с метлами и усердно размели путь.

Вошли в Кремль. И снова царь плакал.

Плакал, поворотившись к безобразной Спасской башне. На Рождество сгорели деревянные брусья внутри часов. Башня рухнула, раздавила два кирпичных свода. Сверзлись и побились статуи, пал наземь колокол большой, замолк соловушка медноголосый, а слыхать его было на десять верст.

Как тут не поплакать? Только царю не плакать, веселиться полагается. И на третий день по приезде царь устроил великий пир в честь рождения Алексея Алексеевича, а заодно оказывая расположение и милость свою иноземным гостям.

Звать в Кремль патриарха антиохийского кира Макария государь прислал троих: попечителя царских палат, великого стольника и главного судью.

Говорил великий стольник, переводил драгоман Георгий. Ему все было интересно, он сиял глазами, но слова выговаривал внятно и бесцветно, дабы не выделяться. Как бы ни был умен переводчик, не он творит государственное действо, творят его начальные люди, говоря то, что им говорить наказано еще более сильными людьми.

Патриарха ждали сани. Перед санями – длинная цепь празднично выряженных стрельцов. У каждого в руках один из многочисленных подарков антиохийского патриарха русскому царю.

От крыльца патриаршей резиденции до крыльца Благовещенской церкви живой коридор – стрельцы со знаменами. Патриарх благословил стрельцов.

На лестнице из Благовещенской церкви в покои царя Макария встречали и приветствовали три важных сановника. Они сказали:

– Благополучный царь, величайший среди царей, самодержец всех стран Великой и Малой России Алексей Михайлович кланяется твоей святости и приглашает твое блаженство, святой отец Макарий, патриарх великого града Антиохии и стран Киликии, Иверии, Сирии, Аравии и всего Востока, чтобы ты благословил его и оказал ему честь своим посещением. Он спрашивает о твоем здоровье и благополучии.

Перед внутренними покоями Макария встретили других три сановника, еще более важных и родовитых, но и они сказали то же самое приветствие. Эти ввели патриарха во внутренние покои, и тут навстречу ему двинулись бояре и высшие думные чины. Патриарх благословил их.

Павел Алеппский видел, как дрожали от волнения руки отца, как он чуть не уронил свой посох, отдавая его привратнику. И голос был чужим. А ведь не впервой отворялись перед Макарием двери земных владык.

Двери отворились!

Антиохийский патриарх Макарий вступил в тронный зал Русского государства. Приблизившись к трону, патриарх обратился к иконе, висевшей над царем. Глух и бездушен был голос, но первое страшное мгновение уже миновало. Сподвижники патриарха едва слышно, как учили драгоманы, пропели «Достойно есть». Поклонились иконе. Теперь можно было кланяться царю.

Поклонились и воззрились. И все, кто воззрился на Алексея Михайловича, забывая страх, потеплели глазами, перевели дух и чуть пошевелились, обретая спокойствие и достоинство.

Ясноглазый молодой царь, статный, красивый, улыбался. Он улыбался не вообще, а улыбался им, слугам Господним, пришедшим к нему, и так хорошо, по-домашнему, с таким любопытством во взорах, с таким нетерпением в жестах, что каждый понял: он нужен царю.

Знали бы они, у государя оттого так весело на сердце, что удалось ему прехитрое дело: в большом своем тяжком наряде, в Мономаховой шапке бегал он смотреть в потайные оконца да в дверные щели на них, с радостью и ужасом идущих к нему. И ведь все видел! И как патриарх с саней сходил, как на икону молился, как стрельцов благословлял, как его бояре в покои проваживали. А там вспрыгнул живенько на трон, поерзал, ища удобства, и государственно закаменел.

И вот гостей ради государь всея Руси сошел с трона.

Патриарх, скованный робостью – спина колом! – благословил самодержца и ткнулся ему в плечо, как учили: изобразил поцелуй. Царь ответил без притворства, с удовольствием целуя румяными губами святейшего в голову, и облобызал ему правую руку. Помешкав, Алексей Михайлович сказал:

– Хвала Богу за благополучный твой приезд! Как ты себя чувствуешь? Как ты совершил путь? Как твое здоровье?

Говорил горячо, искренне, и Георгий, чуть забываясь, так же стремительно и радостно перевел слова государя.

На все эти вопросы русской вежливости отвечать было совсем необязательно, и патриарх пожелал царю всяческих благ, вернее – те из них, какие накануне вспомнили, записали и выучили наизусть.

Царь пригласил патриарха сесть. Возле трона по этому случаю стояло кресло.

В честь архиерея царь был без шапки, снял ее в самом начале церемонии. Шапку держал один из приближенных.

Как только уселись, к Алексею Михайловичу подошел боярин, приподнял царскую руку и стал держать ее. Началось то великое действо, ради которого настоятели монастырей, священники и монахи, дьяконы и высокочтимые архиереи ехали к русскому царю за тысячи верст по морям и рекам, через горы и пустыни, терпя болезни и многие разбои. Началось целованье царской руки.

Э-э, редкостного счастья тот человек, кому суждено хоть раз в жизни, потупив голову, во все тяжкие своего подобострастия съежиться, согнуть колесиком спину и, трепеща от сбывшегося счастья, каждой кровинкой чувствуя величие мгновения, о котором вспомнят внуки и прочие потомки, чмокнуть белую ручку, глянуть сквозь слезы на государя и ничего не увидеть в беспамятстве: сияние парчи венецианской, сверлящий блеск каменьев и жирный жар обильной позолоты.