Никон (сборник) - Владислав Бахревский

Савва сдернул шапку с головы, но поклониться забыл. Глаза его словно зацепились за серый, мимо летящий взгляд игуменьи.

– Хорошо ли здоровье? – услышал он вдруг голос Ртищева и, уже мало помня себя, шагнул к нему, комкая в руках шапку.

Заговорил коряво, не так, как надо бы:

– Смилуйся!.. Послушай, Христа ради! Снегов-то ведь кругом с головой! Ну, ладно бы по весне, на тепло… Игнашка-то, может, нынче уже и околеет… Зачем лечить-то было?.. Ты мне хоть голову отруби, а все это – плохо!

– Погоди, милый человек! – Ртищев взял Савву за руку. – Толком расскажи, что приключилось, с кем?

– С Игнашкой!

– Что с ним?

– Да ничего… Прогнали… А он без обеих ног. Ты сюда ехал, так и видел его небось.

– Понимаю, – сказал Ртищев. – От ран излечили – и за порог…

– И за порог! – Савва даже обрадовался: царев человек по-человечески с ним говорил, понимал нужду.

– Это я виноват, – сказал Ртищев. – Обещаю тебе… тебе, себе, Господу Богу! Вернемся в Москву – открою богадельню, где калекам будет покой и призрение.

– А я думал, ты меня за правду-то в глаза велишь высечь! – брякнул Савва.

Федор Михайлович залился краской: стыдно слышать этакое о сильных мира сего. Да ведь люди знают, какая за правду награда.

– Прости! – сказал Ртищев, точь-в-точь как давеча Савва у Игнашки прощение спрашивал невесть за что.

Савва отошел в сторону. Отойдя, поклонился Ртищеву в пояс. Тот тоже поклонился в ответ.

Наутро Савва ушел из монастыря.

Ушел налегке, с куском хлеба за пазухой. Кафтанчик у него был хоть и суконный, да не жаркий, но погода стояла волглая, а шубу – где ж ее возьмешь без денег?

Верстах в пяти от монастыря его нагнали на легких санках две монахини. Остановились.

– Воин, прими монастырскую нашу милостыню во славу Богородицы!

Дали легкую беличью шубу, котомку с едой, мешочек с деньгами.

– Чего ради?! – удивился он, не желая принимать хоть и богатое, но ничем не заслуженное подаяние.

Монахини положили дары на снег, развернули лошадь и умчались. Савва постоял-постоял в раздумье, да и почувствовал, что на спине давно уже мороз щетину отращивает.

Надел шубу – благодать! Заглянул в котомку, а там сверху кусок копченого осетра. Деньги в сапог сунул, не считая.

Шел, однако, теперь не больно весело. Давнее лето, все как есть, стояло перед глазами.

Нет, не простая у него судьба. С царем говорил, с Ртищевым, у своей потаенной любови от смерти спасался… Все – промыслом Божьим.

Дорога верхом шла. С одной стороны – даль и свет, а с другой – свет и даль. Внизу – речки подо льдом, рощи белые. Снег искрит, и пахнет так, словно только что гроза кончилась.

Снова объявились быстрые санки на дороге. Подскочили, стали. Она!

– Не могла тебя отпустить, не поглядев на тебя.

Вышел он из снега на дорогу, чтоб ниже не стоять, а сам обмирает от страха.

– Что ты тихий да несмелый?

– Я – смелый, – отвечает, а у самого голос дрожит.

– Отчего ушел не сказавшись?

– Домой надо…

– К Енафе?

Он так и вскинул глаза.

– Ты в бреду Енафу звал. – Помолчала. – И меня тоже звал. Все плакал, что имени не знаешь.

Он стоял перед нею, переминаясь с ноги на ногу.

– Не забыл, стало быть?..

– Не забыл, – сказал он. – Как же позабыть-то…

– У меня по дороге дом есть, – сказала она.

Он тотчас шагнул в сторону, попал в глубокий снег, запутался в полах шубы.

– Я… к Енафе.

Она засмеялась, но горько засмеялась.

– Каков молодец, а все – мальчик. Мой мальчик-то!

И, сердито дергая вожжами, развернула лошадь. Поехала было, да натянула вожжи, оглянулась:

– Ты хоть не забывай.

Он снова стоял на дороге, поникший, смятенный, торопливо кивал опущенной головой.

– Где ж забыть-то?

Она отпустила вожжи, лошадь пошла, и он побежал было следом.

– Спасибо! За жизнь-то мою спасибо!

Она не отводила от него глаз, но и лошадь не сдерживала, санки мчались все скорей, скорей. Воздух серебряно посверкивал – то взлетала, зависая, невидимая глазу снежная пыль.

– Вот и встретились, – сказал вдруг Савва и вдруг понял, что идет следом за умчавшейся, за той, имя которой никогда не знал.

И сразу вспомнил немых братьев, Енафу, Лесовуху. Повернулся и пошел своей дорогой.

Слева от него были даль и свет, справа – свет и даль, а дорога тоже сияла на двух-то светах.

Вот уже три недели, как прекратились в Москве черные подвиги морового поветрия. Государь начал собираться в дорогу. Очень неспешно. Отправлял сначала людей чинов самых низких, каких было хоть и жалко, да не так, как людей ближних.

Доклады из Москвы шли нерадостные. В Посольском приказе умерло половина толмачей. Осталось всего тридцать, и не со всякого языка теперь умели перевести.

Приходил плакать Борис Иванович Морозов. У него от дворни осталось девятнадцать душ – преставились триста сорок три человека. У Никиты Ивановича Романова умерло чуть больше, но и осталось больше, человек сто. У князя Трубецкого, у Алексея Никитича, из всей дворни выжило восемь, у Василия Ивановича Стрешнева – ужас и ужас! – из полтыщи душ один мальчик уцелел.

Печальный счет представил царю патриарх Никон. В Чудовом монастыре, в самом Кремле стало быть, умерло сто восемьдесят два монаха, живы – двадцать шесть. В Благовещенском соборе остался один священник, в Успенском тоже один. В Архангельском службы нет, протопоп утек из Москвы.

Сам государь недосчитался множества слуг. На три его дворца осталось пятнадцать человек дворни.

Но пришел-таки конец неумолимой косьбе. Тут и слезы, и радость. Живым жить!

А на Рождество новое происшествие: сгорела Спасская башня.

10 февраля 1655 года, в субботу, государь Алексей Михайлович под звон колоколов вступил в стольную Москву.

Может, со времен взятия Казани не видала Москва подобного государя. Были на ее троне люди добрые, были мудрые, юродивые и чужие тоже были, а вот победителя с той далекой поры не было.

Не было, да вот он!

Торжественное шествие расписал по пунктам сам царь.

К Москве он приехал 9-го с царицей. Царица проследовала в Кремль, в Терем, царь остановился в пяти верстах в монастыре Андрея Стратилата. Патриарх Никон явился в Москву на неделю раньше, 3 февраля, приготовить к торжеству расстроенное моровой язвой духовенство, а 20 февраля совершил въезд в русскую столицу антиохийский патриарх Макарий.

Встречал царя в Земляном городе сам Никон со всем духовенством, с крестами, образами, хоругвью.

Купцы и выборные от ремесленных слобод поднесли государю хлеб-соль, иконы в золотых и серебряных окладах, серебряные чаши, соболей.

Загрохотали барабаны, и по Москве, сиротливо малолюдной, с пустырями от пожарищ, пошло к Кремлю царское шествие.