Никон (сборник) - Владислав Бахревский

Тут и пробудился.

Улыбаются.

Ему улыбаются. Женщина. Никогда не виданная, но знакомая. Прекрасное лицо, усталое, нежное.

«Опять сон», – с тоскою подумал Савва, но женщина подала ему серебряную чашу:

– Выпей!

Он знал этот голос. Когда – неведомо, но знал. Она сама приподняла ему голову, и он прильнул к чаше и выпил ее до дна, охваченный жаждой. Только с последней каплей почувствовал: горькое питье, жестоко горькое. Но ничего не сказал.

– Я молюсь за тебя, – прошептала женщина.

И он только теперь увидел, что перед ним монахиня. Она перекрестила его и ушла.

Вот тогда-то он и догадался! Это была одна из птиц, выручавших его из-под сугробов. Та, что с черными крыльями и белой грудью. После того сна пошел Савва на поправку – продышал, значит, в снегу дырочку для жизни. Сначала поднялся по нужде сходить, на другой день в сад насмелился выйти.

И тут-то и стало ему опять казаться, что монахиня, которая улыбалась ему да в птицу оборачивалась, – сон. Ну а как же не сон, коли то женщина, то птица. Сон и есть.

Другая птица, что сугроб крылышками разметывала, не показывалась в человечьем облике. Но Савва и ее узнал. То была Енафа. Да вот о чем думалось наяву: все ли в том сне было сном?

В монастырском лазарете за ранеными ходили монахини. Все больше пожилые, с лицами строгими, отрешенными. Иные словечка не скажут. Выслушать выслушают, все исполнят, глаз не отведут в сторону, но – ни словечка! Молчальницы!

Савва, где можно было, шастал по монастырю – искал знакомое лицо. И не находил. В женском-то монастыре кругом запретные места. Для раненых монашенки отвели двухэтажный дом с яблоневым садом, ну и в церковь еще пускали. А дальше – ни-ни!

И тут новое наваждение. Что ни ночь, Енафа снится. Да ладно бы по-бабьи, когда сон в краску вгоняет. Нет! Снится она ему – девочкой. Идет он лесом. Не так, как все, а вроде бы по вершинам. Лесу конца нет, и тут вдруг дорожка между деревьями, а на дорожке – девочка. Сверху плохо видно. Савва наклонится, как с небес, с вершин елок-то, изогнется и увидит – Енафа. Или по реке плывет. Плывет, плывет, а берега нет. Хоть утони. И вдруг – Енафа. Гребет. Савва к Енафе из последних сил. И вот он, берег, а на берегу махонькая девочка.

И еще снился луг. Цветы по пояс. И все невиданные. Один другого краше. Сначала покойно идти по такому лугу, а потом – страшно. Ни дерева, ни избушки – цветы, цветы, и все глазастые. Глядят на Савву и тянутся к нему со всех сторон. Листья у них с лапками, царапаются, как майские жуки, за руки хватают, за ноги.

Страшный сон, и конца ему нет. Да вдруг – девочка! Стоит одна. Стоит себе и стоит. Савва глаза от солнца рукой прикроет – Енафа!

Окончательно придя в себя, Савва понял, что по чьей-то оплошности принят он монахинями за человека не только белой кости, но и крови голубой. Виданное ли дело! Немецкие офицеры: полковник, два капитана – и свои: стрелецкие головы, сотники, есаулы – лежат в палатах человек по десяти, по двадцати, а у него келия, от него сиделки не отходят.

Савва, когда поправляться стал, пошел к простым стрельцам, а те при нем слова лишнего не скажут. Не чета, мол, мы тебе, к своим ступай.

Игнашка-драгун, без обеих ног, напрямик брякнул:

– Чего ты к нам ходишь? Мы люди простые, неумные.

– Так ведь и я простой и неумный!

– Не прикидывайся, господин! – рассердился Игнашка-драгун.

– Да откуда ты взял, что я господин?

– А оттуда, что по всему видать. Ты – птица высокая. И в сад его носят, и молебны возле его постели служат.

– Про то не помню, – сказал Савва, – без памяти я был. Может, ты и правду говоришь, а может, и врешь как сивый мерин.

– Был я мерином, был, – сказал Игнашка-драгун, – да вот поубавили меня, и ныне я не мерин, а вроде глиняного болванчика… Коли нами, простолюдьем, не брезгуешь, возьми меня, господин, к себе в хоромы. Заместо собаки возьми. Меня и учить не надо на задних лапах стоять.

Савву даже слеза прошибла.

– Да что же вы, мужики, напраслину на меня городите? Колодезник я. Простой колодезник… А то, что в сад носили… Пожалели, значит. У вас вон и то, и се, но ведь вы хоть себя помнили. А я только неделю назад узнал, что жив, имя свое не сразу вспомнил.

– Все равно брешешь! – сказал стрелец со свернутой набок шеей. – К тебе, когда везли нас, сам царь подходил. Я рядом лежал и слышал, как он сказал возницам: «Берегите его».

– Ну и подходил! – рассердился Савва. – Потому и подходил, что мы с ним – знакомые!

– С царем?!

– С царем.

– Хорошего ты себе товарища сыскал!

– А я его не искал… Так уж Господь распорядился: сначала царь меня выпорол, а потом пожалел.

Рассказал Савва свою историю мужикам, да не всю. Пришло ему на ум – смолчать о том, что он пятидесятник. Тогда и впрямь других друзей искать надо… Савва же от своих никак отстать не хотел. Со своими теплее.

О тепле уже думалось.

Зарядил дождь. Деревья в саду знобило. Проснулись однажды – голо на земле. Пусто, холодно, голо, и дождь моросит.

Алексей Михайлович, терзаясь тоскою и нетерпением, сидел возле окошка, сам себя мучая без жалости. Вот уж второй день, как пора бы царице, царевнам и благодетелю их святейшему Никону быть в Вязьме. А их нет и нет!

В грязях на дорогах не прямоезжих тонут.

Последнюю ночь Алексей Михайлович вовсе не спал.

И думы-то, думы-то одолевали его все не царские. На исповеди и то ведь такое утаишь себе на погибель. Не о Смоленске и не о чуме московской – царица, белая как снег, да не как снег – теплая, ласковая…

Алексей Михайлович, палец косточкой выставив, пребольно тюкнул себя по голове, гоня видения сокровенных ласк.

На иконы не то что молиться – глядеть было совестно.

По случаю холодной погоды с вечера затопили печи, да перестарались. Духота духоте рознь. Когда хлебом пахнет – душа принимает, а когда одной горячей глиной, то и на душе пусто. Терпел Алексей Михайлович, терпел да и встал с постели.

Федор Ртищев, ночевавший с государем для бережения царского покоя, тоже тотчас поднялся.

– На волю бы выйти, – виновато предложил Алексей Михайлович.

– А там вроде прояснилось, – охотно откликнулся Ртищев.

Оделись, вышли из палат. Караулы в ту ночь держал Артамон Матвеев.

– Ступай, государь, на стену возле угловой башни. Оттуда такая красота!

Государь с сомнением покосился на своего любимца, но, чтоб не обидеть, закивал головой:

– Погляжу.

Ртищев шел чуть впереди, но Алексей Михайлович нагнал его.

– Днем все недосуг тебе сказать. Спасибо, Федя, за твои госпитали. Небось и калекам теперь будем рады. Столько людей моровое поветрие выкосило. Сегодня мне из городов дали вести. В Туле умерло тысяча восемьсот человек. Мужского пола осталось меньше восьми сотен. В Торжке две с половиной сотни скончалось, в Нижнем Новгороде – тысяча восемьсот тридцать шесть человек да в уезде три тысячи шестьсот шестьдесят шесть.