Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Не успел я ещё очнуться после столь знаменательного события, как уход Нольде, говоривший столь явственно о ненадёжности революционных карьер, как меня позвали на заседание комитета Общества служащих для обсуждения создавшегося положения. Столь быстрый переход к действительности сразу же показал мне, что силою вещей наш исполком, как все исполкомы этого периода, был гораздо более насыщен электричеством, чем все прежние ведомства. Председательствовал Петряев, который очень нервничал. Он предложил нам, как бывает на военных советах, каждому высказать своё мотивированное мнение о том, как быть дальше. Вышло так, что я как секретарь комитета сидел рядом с Петряевым, и поскольку Петряев хотел высказаться последним как председательствующий, то первому пришлось высказаться мне.

Я сказал, что на основании всего, что я знаю, положение весьма серьёзно, раз такое лицо, как Нольде, ушло из министерства вследствие официально высказанного им подозрения о надвигающемся сепаратном мире с Германией, и что нашему комитету придётся отбросить все формальные соображения и вникнуть в международно-политическое положение настоящего момента. Я считал, что массовый уход как протест против ухода Милюкова по меньшей мере преждевременен, поскольку мы не знаем намерений нового министра, но, с другой стороны, в такой момент мы не можем молчать и должны до вступления в должность министра иностранных дел войти с ним в контакт и взять с него обязательство, что он не будет нарушать основных линий внешней политики России, самое же главное — не пойдёт на сепаратный мир с Германией, так как в противном случае ему придётся работать с новым составом дипломатического ведомства. Эти слова вызвали со стороны Петряева нервную реплику: «Но ведь это кондиции министру!» На это я ответил: «Совершенно верно, но если дело хотя бы отдалённо идёт к сепаратному миру, нам надо сразу же выяснить нашу позицию».

Петряев, собиравшийся говорить после всех, но, по-видимому, совсем не подготовленный к моему выступлению, которое, как после выяснилось, отвечало общему настроению, произнёс речь в том же нервном тоне, в каком вёл всё заседание. Правду сказать, я дважды только видел его в таком волнении — в момент ухода Милюкова и в момент его разговора в присутствии всего ведомства с Л. Троцким 27 октября 1917 г. Петряев убеждал нас, что слухи о сепаратном мире пущены со злостной целью. Когда я вставил слово о том, что это говорили Нольде и Струве, и присутствовавшие это подтвердили, Петряев первый раз снял маску, сказав, что, при всём личном уважении к Нольде и Струве, он полагает, что здесь говорят «личные мотивы, не соответствующие истинному положению вещей», что нельзя переоценивать в такой исторически важный момент роль отдельных личностей и уход Милюкова не означает разрыва с союзниками и выхода России из войны. Петряев говорил с большой силой и страстностью, и мне, только что расставшемуся с Нольде и Струве, особенно ярко выявились именно личные мотивы всех троих, из которых первый всячески преуменьшал значение ухода Милюкова, а другие (т.е. Нольде и Струве) старались придать ему характер национальной катастрофы.

Истина была не там и не здесь, мы это чувствовали, поэтому после решительного заявления Петряева о том, что в случае сепаратного мира никто из высших чинов не останется в министерстве, все высказывавшиеся отнеслись отрицательно к мысли последовать примеру Нольде и Струве и единодушно отвергли идею массового ухода из министерства, что, несомненно, в этот момент означало бы полную дезорганизацию всей дипломатической работы и поставило бы Временное правительство в невозможное положение. Петряев, получивший, таким образом, подтверждение того, что непоправимых последствий внутри ведомства одновременный уход Милюкова, Нольде и Струве не вызовет, старался подействовать на нас в том смысле, чтобы мы отказались от моего предложения, охарактеризованного им как «кондиции» министру.

Здесь, однако, я встретил решительную поддержку со стороны всех остальных членов комитета, причём всеми голосами против председателя было решено послать к Михаилу Ивановичу Терещенко, нашему новому министру, делегацию в составе нашего президиума (Петряева, князя Урусова, князя Гагарина и меня), для того чтобы выяснить взгляд Терещенко на отношения к союзникам и Германии, то есть, по существу, его мнение о самом щекотливом вопросе всей внешней политики России со времени начала войны — о возможности сепаратного мира с Германией. При этом нам было поручено заявить самым недвусмысленным образом, что в случае хотя бы отдалённой возможности такого события весь личный состав ведомства вынужден будет покинуть министерство.

Таким образом, впервые наш комитет выступал уже не только с политической ролью, но и с чисто дипломатической — несомненное доказательство, с одной стороны, серьёзности положения, а с другой — разложения министерского аппарата, недопустимого в условиях нормального государства. Хотя Петряев и был против этого шага и готов был придать ему вид представления комитета служащих новому министру, тем не менее он как опытный дипломат не отказался возглавить депутацию и сам взялся нам выхлопотать час для переговоров с министром. Петряев вышел из заседания комитета ещё более взволнованный, нежели пришёл, так как волей-неволей ему приходилось возглавить чиновничью фронду, чему он совершенно не сочувствовал, но уклониться от чего при настоящих условиях не мог.

Хотя решение комитета должно было оставаться в тайне, но, конечно, о нём знали все, и, как оказалось в дальнейшем, решительное выступление комитета имело самые благотворные последствия — во-первых, отрицательное отношение к мысли о массовом уходе вернуло весь ведомственный персонал к работе, а во-вторых, предстоящее выяснение вопроса о сепаратном мире с новым министром, о котором носились самые фантастические слухи, уничтожало все следы выступления Нольде и Струве с их демонстративной и столь шумно мотивированной отставкой. Вместе с тем рядом с официальным начальством вырастало новое, уже «революционное» (некоторые называли его «контрреволюционным») начальство, которое, как полагается в революционные времена, слушались» больше официального.

Два дня, истёкшие с ухода Милюкова до окончательного водворения М.И. Терещенко, прошли в больших хлопотах. Все высшие чины, в число которых с уходом Нольде попадал окончательно и я (так как за отсутствием Мандельштама, официального директора Правового департамента, я становился единственным юрисконсультом министерства), крайне жалели об уходе Милюкова, но единодушно утверждали, что Милюков сам не проявил достаточно гибкости и желания остаться на своём посту. Как бы то ни было, расставание носило самый сердечный характер, и говорили «до свидания», а не прощались навсегда. Оговариваюсь, что как Милюков пришёл без торжественной «встречи», так же он и уходил без всяких общеведомственных «проводов». Последнее, конечно, более соответствовало моменту.