Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Я был в этой толпе до конца, то есть до вечера, когда из Мариинского дворца к собравшимся стали выходить члены Временного правительства. Говорил сам Милюков, заявивший, что, когда он увидел надписи «Долой Милюкова», он испугался не за себя, а за Россию. Говорил и Шингарев, и звуки его обворожительного голоса доходили лучше до сердца слушателей, чем несколько резавшая ухо своей самоуверенностью речь Милюкова, слишком выдвигавшая на первый план личность самого П.Н. В толпе я видел много знакомых, были и чиновники нашего министерства, но при всём подъёме, который, несомненно, был, по сравнению с утренними антимилюковскими демонстрациями, чувствовалось уже определённо и там и здесь отсутствие «народа». Интеллигентский характер вечерних манифестаций, которые были не лишены пафоса (я видел сам, как толпа, узнав А.И. Гучкова, понесла его в кресле на руках), был налицо, и это означало, что на «улицу» Милюков не мог рассчитывать.

После успокоительных разъяснений, данных Милюковым толпе перед Мариинским дворцом, и после того, как непосредственная опасность военного переворота миновала, начался продолжавшийся две недели период переговоров Временного правительства с Совдепом и Комитетом Государственной думы, которые привели к уходу Милюкова. Должен сказать, что именно в эти дни, 18–20 апреля, я особенно остро, как никогда до этого, почувствовал всю бесплодность именно этих «переговоров», которые всё больше и больше принимали форму постоянных разговоров тех людей, которые не могут действовать. Уход Гучкова, торжественное собрание всех четырёх Государственных дум 27 апреля 1917 г., блестящая речь Маклакова относительно «войны и революции» — всё это не могло сгладить впечатления оторванности Временного правительства от жизни, от «улицы», оторванности, которая постоянно продолжала расти.

Укажу здесь, например, на то обстоятельство, что Временное правительство назначило военным комендантом Кронштадта члена Государственной думы В.Н. Пепеляева (впоследствии последнего премьера-министра Колчака, расстрелянного вместе с ним), который сделал доклад во Временном правительстве о необходимости искоренения «крамолы» в Кронштадте с расстрелом группы в несколько сотен матросов, не ручаясь в противном случае за безопасность Кронштадта. Массовый расстрел наиболее опасных частей Кронштадтского гарнизона, конечно, в этот момент, после антимилюковских выступлений в Петрограде и за два месяца до налёта кронштадтцев в июльские дни в Петрограде, произвёл бы надлежащий эффект, и пролитая кровь сотен бандитов спасла бы, может быть, Россию от дальнейших испытаний при условии опять-таки наличия твёрдого плана дальнейших действий.

Однако план Пепеляева был выслушан во Временном правительстве с выражением величайшего ужаса на лицах, и князь Г.Е. Львов замахал руками, заявив, что он скорее подаст в отставку, чем прольёт «братскую кровь». После этого Пепеляев подал в отставку и в течение года занимался подготовкой того, что впоследствии окрестили «белым движением». Мне приходилось говорить со многими лицами, имевшими самое непосредственное отношение к Временному правительству, и, ссылаясь на опыт французских революций 1789, 1848 и 1871 гг., убеждать именно в конце апреля — начале мая 1917 г. перейти от слов к делу и задушить большевистское движение в зародыше, и от всех, буквально от всех, даже от тех, кто потом стал главарями белого движения, я слышал неизменно одно и тоже — «братская кровь» и т.п.

В эти дни, от демонстраций 18–20 апреля до начала мая, когда совершился уход Милюкова, возможность его ухода была главной темой разговоров в министерстве иностранных дел. Самые близкие сотрудники Милюкова хранили молчание, за исключением одного — П.Б. Струве. Пётр Бернгардович, не игравший в деловом обороте министерства в то время видной роли, в эти дни проявил большое возбуждение. Может быть, «бюрократическая выучка» пришлась ему не по вкусу, может быть, в административной эквилибристике он не находил выхода для своих идеологических построений или ему было мало простора в качестве директора департамента при таком опытном начальстве, как Нольде, стоявшем как товарищ министра непосредственно над ним и, в сущности, умудрявшемся исполнять директорские обязанности за Струве, — во всяком случае, Струве со свойственной ему прямотой и искренностью в эти дни, предшествовавшие уходу Милюкова, громко и в присутствии чиновников, даже младших, говорил о том, что мы идём на всех парах к «сепаратному миру с Германией». Эти слова не могли, конечно, не производить надлежащего впечатления, но на чиновников они действовали гораздо меньше, чем на самого Нольде.

Нольде, который и раньше был очень хорош со Струве и который втиснул его нам в министерство, в эти дни находился совершенно под влиянием Струве и, смею думать, подал в отставку из-за Струве, так не похоже это было на самого Нольде. Нератов и другие самые высшие чины министерства, наоборот, прилагали искренние усилия, дабы придать спору, возникшему из-за «аннексий и контрибуций», такую дипломатическую форму, которая могла бы стать приемлемой для всего Временного правительства. Особенно старался в этом направлении А.М. Петряев, пытаясь до последней минуты найти такую примирительную форму, которая могла бы сохранить все права за Россией, и в то же время не уклоняться от вопроса о пересмотре целей войны.

У нас в ведомстве не могли не видеть, что, настаивая с упорством Милюкова на Константинополе, мы действительно могли дать повод думать, что война начата Россией исключительно из-за Константинополя, между тем как фактически причиной войны явилось нападение Австро-Венгрии на Сербию, что прежде всего придавало этой войне «освободительный» характер, а именно освобождения всего подъяремного западного славянства. Тщетно Петряев, который, как я указывал в моих записках касательно царского периода, занимался в начале войны славянским вопросом, предлагал Милюкову стать на эту идеологическую единственно правильную «освободительно-славянскую» позицию и предоставить решение вопроса о Константинополе послевоенному конгрессу в зависимости от исхода войны. Милюков непоколебимо стоял на своём, не желая уступать «демагогической волне».

Я помню, как в эти дни Петряев, заведовавший в то время Ближневосточным отделом, а следовательно, и константинопольским вопросом, горько жаловался окружающим, что Милюков продолжает упорствовать и не желает видеть ловушку, которую ему строят его враги. Милюков же, внутренне решив не уступать, всё меньше и меньше поддавался влиянию нашего ведомства и, видя настроение наших наиболее ответственных чинов, не желавших менять Милюкова, взгляды которого они уже знали, на нового, неизвестного человека, всё больше ориентировался на кадетские круги, непосредственно его окружавшие и готовые уже увенчать его лаврами мученика. Думаю, что и Струве оказал влияние на Милюкова, хотя, конечно, он мог только укрепить его в сознании, что это необходимо сделать, а Нольде он прямо в этом убедил.