По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

— Вот, читай.

Софья прочла письмо. Кент смотрел на нее умоляющим взглядом, требовал: скажи, что это неправда, этого не может быть, тут какая-то ошибка…

Но никакой ошибки, конечно, не могло быть — письмо было от Сергея.

— Ей же всего двадцать два года… было, — судорожно дернул кадыком Кент. — Разве в такие годы умирают? Это же… чудовищно…

Она встала, молча обняла его голову, прижалась губами к пульсирующей жилке на виске. Кент затих, через минуту высвободился, спросил:

— Водки у тебя нет?

Налил полный стакан, сделал два маленьких глотка и отставил.

— Нет, не надо… Что делать, Соня?

— Тебе надо поехать туда… домой, — не сразу сказала она.

— Туда? Но там же Сергей… Это же он мне написал.

— Там беда, Кент. А в беде надо всем держаться вместе. Всем, понимаешь? Ты сейчас нужен там.

Он пристально смотрел на нее, словно не понимал, о чем она говорит.

— Съезди, Кент. Хотя бы на несколько дней.

Он взглянул на часы и покорно согласился:

— Да, наверно, надо поехать.

А взгляд был неуверенный, будто Кент сомневался: а надо ли? «Надо», — молча подтвердила Софья.

— Можно я лягу у тебя? — попросил вдруг Кент. — А ты посиди со мной.

— Ну конечно.

Она уложила его и села рядом. Кент, прикрыв глаза, держал ее за руку, лицо у него было беспомощное, как у ребенка.

— Наташа знает? — спросила Софья.

— Да… — Он помолчал. — Мне не хочется с ней… об этом. Позвони и скажи, что я заснул.

— Хорошо.

В ответ на ее слова Наташа молча положила трубку. А Кент и в самом деле скоро заснул, держа ее руку. Софья укрыла его пледом и среди ночи услышала, как он встал и заглянул к ней в комнату. Она приподнялась на постели.

— Ты спи, — шепотом сказал Кент. — Я сейчас поеду, скоро первая электричка.

Но она встала, проводила его до двери, молча поцеловала на прощанье.

Вернулся он только через три недели и в первом часу ночи зашел к ней, даже не заглянув домой, поставил у порога чемодан.

— Я к тебе, можно?

Она молча — спрашивать боялась — провела его на кухню, поставила чайник на плиту, достала колбасу, сыр, коньяк.

— Как мои? — спросил Кент.

— Нормально. Сашка три дня температурил, но сейчас хорошо. А что у тебя?

— У меня-то? У меня, Соня, полный развал. Отец умер, позавчера похоронили… Инсульт. Даже поговорить не удалось. Смотрит он на меня одним глазом — другой парализован, мычит, а я ничего понять не могу… Только кажется, что спросить хочет: «А где же ты был, что сестру не уберег?» А где я был, Соня?

Он, грузно раскачиваясь вместе со стулом, смотрел на нее.

— Ты поешь.

— Здесь я был, — не слыша ее, продолжал Кент. — А Ольга где-то там, в тайге. Интересно, что я делал в тот день, когда она умерла? Хотя что тут интересного… Работал, как всегда. И ни одна жилка во мне не дрогнула… Мы, однако, все ученые, в телепатию не верим, так что все понятно. Одно только непонятно — почему это должно было случиться именно с ней?.. Ведь двадцать два года всего-то, а? Знаешь, когда я уезжал оттуда, она совсем девчонкой была. И только в прошлом году, когда дома наездом был, как-то глянул на нее — и будто впервые обнаружил, что Оленька-то, сестричка моя, совсем взрослая женщина! Высокая, статная, не красавица, конечно, — красавцев в нашем роду никогда не бывало, это мне как-то отец говорил, — но чертовски интересная, щурится на меня с какой-то усмешечкой, чуть-чуть стесняется, и дошло до меня, что ничегошеньки-то я об этой женщине не знаю! Решил непременно сойтись с ней поближе, поговорить по душам, да все что-то мешало. То гости, то мои приятели, то ее подруги, то Гошка, — так времени и не нашлось. Думал, через год приеду поосновательней, тогда уж, жизнь-то длинная… А она вон какой длины оказалась… короче морковного хвостика. И ведь не только о ней я уже ничего не узнаю, но и об отце! За эти десять лет я там все наскоком бывал, все ведь некогда, недельку поживешь, и уже ехать надо. И не сядешь уже за стол, не скажешь ему: «Давай поговорим, батя…»

Кент замолчал, выпил коньяку и, сильно щурясь, смотрел перед собой в стол.

— А как мама?

— Мама? — переспросил Кент. — Она тоже… не жилец. Ходит, ест, пьет, а говорить почти не может, только плачет. С сердцем у нее неважно, но дело даже не в этом. Жить ей не хочется.

— Оправится…

— Нет, — сказал Кент. — Сначала я тоже так думал — со временем примирится, оживет, а перед отъездом посмотрел на нее… — Он покачал головой. — Нет, надо мне и к третьей смерти готовиться.

— Не надо так, Кент.

— Говорить не надо? Может быть… Да ведь мы, ученый народ, люди не суеверные, знаем, что словом смерть не накликаешь, заклинаниями и нашептываниями беду не отведешь, чему быть, того не миновать… Мы ведь все готовы формулами проверить, уверовали в одну голую математическую реальность. А беда никакими уравнениями не описывается, дырочками на перфоленте ее не обозначишь и в машину не введешь, не обсчитаешь…

Софья с тревогой смотрела на него. Кент усмехнулся:

— Что, не ожидала от меня таких речей?

— Не в речах дело.

— Точно, Сонюшка, дело не в речах, дело в делах. Или в отсутствии таковых… Сижу я перед отъездом с матерью, смотрю на нее, она на меня, и молчим оба. И сказать нам друг другу как будто и нечего. Как чужие… А если правде в глаза взглянуть — чужие и есть. И никто, кроме меня, в этом не виноват. Как уехал оттуда, все мои мысли одним были заняты — учеба, работа и опять учеба и работа. Приедешь на каникулы или в отпуск — и опять все некогда, надо кучу книг, журналов просмотреть, время-то уходит, и так мало его, времени, а мне ведь надо поскорее мастером, лидером стать… Только за столом и встретишься, мать пододвигает: «Ешь, сынок, вон какой худой…» А сынок вежливенько «спасибо» скажет — и снова носом в книжки. И опять на год с глаз долой, раз в месяц коротенькое письмецо — жив, здоров, учусь, работаю… Неделями, месяцами не вспоминаешь, не думаешь — как там? Да и чего особенно волноваться, они же еще не старые, жить да жить, и Ольга там, и Гошка, есть кому позаботиться, а в случае чего сообщат, позовут. И представь себе — сообщили, позвали, да только не меня, а Сережку, мать решила, что меня вызывать пока не надо, я же такой