Стрижи - Фернандо Арамбуру

красного вина, мне вдруг вздумалось поставить под сомнение его намерение совершить самоубийство.

– Тебе слишком нравится жизнь, – бросил я с упреком.

Сначала он принялся защищаться и делал это цинично, насмешливо, с набитым ртом:

– Успокойся, на кладбище нас доставят в один и тот же день. И до этого дня осталось всего несколько месяцев, а пока можно и поесть в свое удовольствие, вот что я тебе скажу.

Потом, не вытирая жирных пальцев, Хромой начал весело рассуждать о самоубийствах. Прочел мне целую лекцию, сдобренную цитатами из знаменитых авторов. Сегодня у него то и дело слетало с языка имя Чорана, хотя больше он все-таки был увлечен едой. «Самоубийство – это мысль, помогающая жить». Так-то вот.

– А по-моему, у тебя просто крыша поехала, – сказал я.

Уверенность в том, что ему и только ему предназначено выбрать час, место и способ собственной смерти, делает жизнь для Хромого сносной. Он признался, что пару дней назад едва не принял цианистый калий. Потом отложил это дело до получения результата компьютерной томографии. А мне он ничего о своем намерении не сказал, чтобы не волновать. Надо же, какой заботливый! Я с трудом подавил смех. Потом друг объяснил, что дал себе отсрочку, во время которой решил не отказываться от разного рода удовольствий, в том числе и греховных. И явно желая поддразнить меня, высказал сомнение в моей готовности уйти из жизни в назначенный день и вообще когда-нибудь сделать это.

– Первого августа две тысячи девятнадцатого года я буду трупом. – Видно, тон у меня был таким твердым, что Хромой разом потерял всякое желание зубоскалить.

Завершили мы праздничный обед рюмкой орухо, настоянного на травах. Я поблагодарил Хромого за угощение, и он воспользовался случаем, чтобы сказать, что я ужасный зануда, хоть и неплохой парень.

Потом сделал глоток орухо и брякнул:

– Ни за что не догадаешься, кого я недавно встретил на своей улице с огромной черной собакой.

Я сыграл дурачка. Он подождал две-три секунды, то есть сделал театральную паузу, а затем назвал известное мне имя, на что я никак не среагировал.

– Но я повел себя осторожно и не проболтался, что ты живешь поблизости. – Затем добавил, что нашел ее подурневшей. – Ей надо больше заниматься своей внешностью. Ты не поверишь, как зовут ее собаку.

Я ответил, что не знаю этого и знать не хочу. Однако ему не терпелось поделиться занятной новостью:

– Тони. Агеда всех своих собак называла только так. Думаю, она ни на секунду не забывала о тебе все эти годы.

17.

Я так и не узнал, как, вероятней всего, не узнал и Раулито, с какой бы страстью он ни увлекался тогда игрой в сыщиков, зачем наша мама часто по четвергам – а может, и каждый четверг – наведывалась в гостиницу «Минданао». Но уж точно не для того, чтобы заниматься какой-то административной ерундой. Я ее об этом так и не спросил – ни тогда, ни годы спустя, когда она стала вдовой и это позволяло ей свободно изливать душу, ни когда у нее начинался альцгеймер, то есть она плохо следила за тем, что говорила, и было нетрудно вытянуть из нее правду.

Вряд ли в ее личной жизни имелась тайна, заслуживавшая упорных и по-детски глупых расследований моего братца. Я склоняюсь к мысли, что мама украдкой находила себе какие-то развлечения, компенсируя горести, которые доставлял ей несчастливый брак. Короткие встречи, немного внимания, немного секса, иногда какой-нибудь маленький подарок… Ничего сверхъестественного.

Для чего человеку жить в многолюдном городе, если не для того, чтобы время от времени потереться о другое тело, воображая, будто таким образом ты победил одиночество?

Я познакомил маму с девушкой, с которой мы как раз за несколько недель до того и начали «тереться телами». Ради этого знакомства я специально привел ее к нам домой. Они улыбались друг другу, но мама и вообразить не могла, что здоровается со своей будущей невесткой, как Амалия не знала, что пожимает руку будущей свекрови. Обе излучали улыбки, обменивались вежливыми фразами и делали вид, что рады встрече, хотя не переставали внимательно приглядываться друг к другу. Амалия подарила маме коробку печенья «Желтки Святой Тересы» и цветы. Мама к чаю застелила стол скатертью и достала парадную посуду, а я, совершенно ничего не понимая во всех этих церемониях и тонкостях этикета, с восторгом наблюдал за обеими женщинами, не замечая, что уже через несколько секунд после знакомства сквозь улыбки и любезные слова стали пробиваться ростки грядущей войны.

Воспользовавшись тем, что Амалия пошла в туалет, мама шепотом спросила меня про Агеду. Я ответил ей на ухо:

– Мы расстались.

И по маминому лицу понял, что она огорчилась.

Несколько месяцев спустя я объявил ей, что женюсь. Да, вот так пришел и сказал:

– Мама, я женюсь.

Она только и спросила:

– На Амалии?

– А на ком же еще?

Брови у мамы взлетели вверх так высоко, как только позволили лицевые мускулы. Обычно восторг выражают как-то иначе. И это при том, что она то и дело хвалила Амалию: как хорошо она одевается, какой у нее вкус, какая она милая и так далее.

Никогда не забуду нашего разговора накануне свадьбы.

– Думаю, – сказала мама, – уже поздно отговаривать тебя от поступка, который станет самой большой ошибкой в твоей жизни.

Интуиция подсказывала ей, что брак наш ничем хорошим не кончится. Она считала Амалию не самой подходящей для меня женщиной, а меня – не самым подходящим для нее мужчиной. Вне всякого сомнения, моя избранница была красивой, умной, обладала отличным вкусом и многими другими достоинствами – всеми, какие влюбленные глаза желали приписать ей.

– Плохо одно: она женщина с норовом и еще – с амбициями.

Прежняя моя девушка, имелась в виду Агеда, подходила мне, на мамин взгляд, больше.

– Она не слишком привлекательна с виду, зато добрая.

Я попросил маму подробнее объяснить свои оценки. Однако она всего лишь сказала, что «в таких делах» разбирается хорошо. Тогда почему сама вышла замуж за папу? По ее словам, тогда были другие времена. Но точных ее доводов не помню. Тяжелые времена, жестокие, поэтому испанским женщинам приходилось преодолевать огромные трудности, чтобы проявить свою личность.

А потом она, уже имея двоих детей, вдруг почувствовала страсть к саморазрушению, ей хотелось что-то делать себе во вред и уродовать себя. Она ненавидела собственное отражение в зеркале, перестала прихорашиваться перед приходом гостей, убеждала себя, что принадлежит к разряду человеческого мусора. Папа, как всегда, ни о чем таком не догадывался. Потому что