Классик без ретуши - Николай Мельников

Автора также занимают всякие ошибки и заблуждения ученого мира, случаи неправильного толкования слов. Например, «alderwood» и «alderking» связываются обычно с лесной магией северных стран. Кто такой «alderking», если исключить толкование «alder» как «старший», что является нелепой нагрузкой по отношению к «king» — королю? «Erle» — по-немецки «ольха» (alder — англ.); важное свойство этого дерева, растущего во влажных местах, заключается в том, что оно не гниет под водой. Поэтому из него делают сваи мостов. В том месте поэмы, где Шейд пишет о смерти дочери, явственно ощущается связь с «Лесным царем» Гете.

Кто скачет, кто мчится сквозь ветер и ночь?То автора горе. То мартовский жуткий И яростный ветер. Отец и малютка[136].

Когда немецкий ученый Гердер переводил с датского историю о короле эльфов, он принял слово «эльф» (elf) за «ольху» (alder). Так что будет точнее сказать не «лесной царь», а «царь эльфов», но «alder», соприкоснувшись с таинственным словом «elf», само стало загадочным и опасным. По замечанию Кинбота, «лесной царь» у Гете влюбляется в маленького сына запоздалого путника. Следовательно, «лесной царь» — злобный и опасный извращенец, которого можно встретить в лесах северных стран.

Подобные волшебные превращения происходят и со словом «stone» («камень» — англ.). Короля, пробирающегося в красной шапочке через зембланские горы, автор сравнивает со «Steinmann» (грудой камней, воздвигнутой альпинистом в память о восхождении, как объясняет Кинбот); на этих «каменных людей» обычно напяливали, как на снеговиков, красные шапочки и повязывали шарфы. Steinmann также — фамилия одного из переодетых в красные шапочки и свитера сторонников короля, а именно Джулиуса Стайнмана, зембланского патриота. Но у слова Steinmann есть еще одно значение, не отмеченное Кинботом: homme de pierre, или homme de St. Pierre из пушкинского произведения о Дон Жуане — каменная статуя, Командор из известной оперы. Тот, кто поужинает с «каменным человеком», как бы представителем св. Петра, пойдет в ад. Горы, которые должен преодолеть король-Steinmann, называются Мавдевильскими; ближе к концу путешествия он встречает барона Мавдевиля, переодетого женщиной, светского человека, утеху педерастов и зембланского патриота. Его фамилию можно прочитать как «человек-дьявол» (Mandevil), но можно и как сэр Джон Мандевиль — авантюрист, живший в средние века и оставивший после себя книгу путевых заметок. Он изображен на портрете в виде английского рыцаря-всадника (не подразумевается ли здесь шахматный ход конем?). И наконец, обыкновенный камень (тот, что отражался в стеклянных домах), камень, который бросают в пруд или озеро, тем самым творя трепетное волшебство зарождения кругов на воде, постепенно расширяющихся от места падения и нарушающих зеркальную гладь озера подобно тому, как само слово «камень», заброшенное в этот абзац, породило цепную реакцию разных ассоциаций.

Озера — первые зеркала первобытного человека — играют важную роль в романе. Неподалеку от университета есть три озера: Омега, Озеро и Зеро (по утверждению Боткина, это изначально индейские названия, искаженные первыми поселенцами); король наблюдает, как его супруга Диза, герцогиня Больна (садизм: у королевской четы не было супружеских отношений), смотрится в зеркало итальянского озера. Дочь поэта утопилась в озере Омега; ее имя Гэзель («…в ореховой тени Гленартни…») взято из «Девы озера»{140}. Но ореховая ветка может использоваться как лоза, с помощью которой ищут воду; в детстве бедняжка Гэзель, колдунья Гэзель, была полтергейстом.

Деревья, озера, бабочки, камни, павлины… здесь есть даже свиристель — alter ego поэта, он появляется уже в первой строке (которая должна была стать и последней, но осталась ненаписанной). Если вы посмотрите слово «свиристель» в толковом словаре, то прочтете, что эта птица «относится к отряду воробьиных; особенно известен Ampelis garrulus — богемный свиристель. Выделен среди других птиц месье Вийо». Можно сказать, что и поэт — тоже представитель богемы — выделен среди прочих говорунов мира. У свиристеля буро-красное оперенье (принадлежит к королевской партии). Еще один вид свиристелей — кедровый свиристель (Ampelis cedar). И тут же параллель — Боткин улетел в Кедры (Cedarn). Анаграмма «Cedarn» — «nacred» (перламутровый).

Более объяснима (на популярном уровне) ассоциация «заднего прохода», «черного хода» и «porte etroite» с тайным лазом, который ведет по лестнице, устланной зеленым ковром, к зеленой дверце (та, в свою очередь, соединяется с «зеленой комнатой» — фойе онгавского Национального театра). Король пользуется именно этим тайным ходом (проложенным для Ирис Акт, ведущей актрисы труппы), когда бежит из дворца. «Трон» в значении «горшка» (как зовут его дети) повсюду шаловливо ассоциируется с королем. Когда прожорливый Градус прибывает в Аппалачию, у него случается сильнейшее расстройство кишечника, вызванное несовместимостью американских чипсов и сандвича с настоящей французской ветчиной, который сохранился у него со времени поездки на экспрессе «Ницца — Париж». Опорожнение его кишечника пугающе сопоставляется с «опорожнением» обоймы автоматического пистолета: Градус — современный «механический» человек. Расстреливая обойму, он воспринимает это действие как «естественное», а удовольствие, которое он предвкушает от будущего убийства, сравнивается с приятным ощущением, получаемым от выдавливания угрей.

Все это вовсе не является претенциозным литературным снобизмом. Повторения, отражения, опечатки и капризы Природы расцениваются как приметы некоего замысла, своеобразным следом на земле или воде, оставленным Божеством или Разумом. Старый Джон Шейд приходит к выводу, что во всем сущем присутствует «паутина смысла» — не текст, но текстура, основа гармонии. Он надеется отыскать некий ключ к «Соотнесенным странностям игры. / Узор художества, которым до поры / Мы тешимся, как те, кто здесь играет»[137]. Наш мир — озорное художественное творение, мозаика, переливчатая ткань. Видимость и реальность взаимозаменяемы; все реально, сколь бы обманчив ни был внешний вид. Более того, именно в этом даре обмана (естественной мимикрии, оптической иллюзии, подмене), в этой способности к имитации — ключ к шифру Природы. У Природы «артистический темперамент»; если просканировать галактики, окажется, что они — написанные ямбом строки.

Кинбот и Шейд (а также сам автор) сходятся в общей неприязни к символам, исключение составляют только типографские значки и, конечно же, те символы, что используются в естественных науках (Н2O как символическое представление о воде). Зато они принимают на веру разные знаки, указатели, отметины, зарубки, ключи — все, что уводит в ассоциативный «лес», где прежде побывали и оставили свои, наполовину стертые следы, прочие лесорубы. Все подлинные художественные творения содержат экстрасенсное предвидение других произведений искусства или воспоминание о них (или и то и другое) вроде того, как летучая ящерица уже обладала парашютом задолго до того, как о нем узнали: особая складка кожи позволяет ей скользить по воздуху.

Шейд — американец, и потому, естественно, агностик, а европеец Кинбот — своеобразный христианин: он говорит, что принимает «присутствие Божие вначале как фосфорическое мерцание, бледный свет в потемках телесной жизни, а после — как ослепительное сияние». Или более вразумительно: «Разум участвовал в сотворении мира». Разум, в представлении Кинбота, наиболее ярко проявляет себя в двойственности, парах, близнецах, каламбурах, рифмованных двустишиях — всем том, чего так много в ранних комедиях Шекспира. Это не покажется удивительным, если вспомнить, что для того, чтобы смастерить ко Дню св. Валентина сердце или кружевную салфетку, ребенку требуются всего-навсего ножницы и сложенный в несколько раз лист бумаги. Когда, поработав ножницами, его развернуть, вам откроется подлинное чудо. По этому принципу создана бабочка. Его же использовали ремесленники Возрождения, когда получали замысловатые «природные» узоры, разрезая камень с прожилками — агат или сердолик — совсем как мы разрезаем апельсин. К области волшебства относится и детский фокус, когда на книгу кладется лист бумаги, а его поверхность заштриховывается карандашом; постепенно на бумаге, словно вылепленное рельефом, проступает оставшееся белым заглавие: «Записки о галльской войне». По этому принципу — только наоборот — оставлены фазаном иероглифы на снегу или ветром — рябь на песке, увидев которую, невольно восклицаешь: «Как прекрасно!» Несомненно, что это дублирование, выдавливание, отпечатывание (детские переводные картинки) — высшая форма магии, подобная той, что мы видим на расписанных Дедом Морозом окнах или в узорах, прочерченных в небе реактивным самолетом, — кажется, что их создало разумное существо. Но волшебное присутствие Разума ощущается не только в симметричности или копировании, но и в самой несовершенности творчества Природы, что воспринимается как свидетельство штучной, ручной работы. Именно в этих пятнышках, рябинках, прожилках и родинках проявляется юмор Творца.